Роман Добрый - Путилин и Петербургский Джек-потрошитель

Копельман не шевелился. Он только хлопал глазами.

— Проклятие… проклятие на вашу голову… Ой!

Путилин стянул ручные браслетки.

В залу вертепа баронессы входили городовые.

Путилин усадил в карету дрожащую девушку.

— К родителям, детка?

Женя Назимова плакала истеричными слезами.

— Боже… как мне благодарить вас.

— Впрочем, детка, вы позволите мне сначала заехать с вами «по начальству»?

— Ах, делайте, что хотите… Дурно мне, скверно.

В сыскном отделении шло заседание по вопросу о путилинском приезде, решили, как почтить приезд знаменитого сыщика, оказавшегося не у дел.

— Ведь это неловко, господа, он еще не уехал, я справлялся у доктора. Доктор страшно взволнован исчезновением своего славного друга. Надо бы ужин ему устроить отвальный.

— Верно, полковник. Он оказал нам честь своим посещением.

Вдруг шум, движение по коридору одесского сыскного управления.

— Что там? Что это за шум? — вскочил жандармский полковник.

Распахнулась дверь.

На пороге стоял Путилин, поддерживая правой рукой Евгению Назимову.

— Здравствуйте, господа! Вы не ожидали моего возвращения сюда? Теперь ведь глубокая ночь… Отчего вы здесь?

— А-а-ах! — прокатился изумленный возглас присутствующих.

Все вскочили, как один человек.

— Вот вам Евгения Петровна Назимова. Оказывается, я приехал не зря, господа.

Взрыв восторженных восклицаний, таких, которых никогда еще не знала Одесская сыскная полиция, потряс комнату.

— Что? Да быть не может? Да кто же вы, наконец?

Путилин был бесстрастен.

— Скорее вызвать отца и моего доктора! Девушка нуждается в медицинской помощи.

Одесский коллега подошел к Путилину и низко ему поклонился.

— Вы великий человек, Иван Дмитриевич!

— «Кривая» вывезла, — усмехнулся гениальнейший сыщик. — Представьте, коллега, все до удивительности просто. Надо только знать, с чего начать.

— Ура! Путилину ура! — загремело одесское сыскное отделение.

Путилин хмурился. Он не любил столь шумно демонстративных чествований его исключительного дарования.

— Вот вам ваша дочь, господин Назимов. Доктор, отвези мадемуазель Назимову в дом ее родителей.

Я во все глаза глядел на моего друга.

— Господин Путилин!.. Господи! — шептал обезумевший от радости Назимов.

Путилин вынул часы.

— И ровно через час отходит наш поезд. Торопись, доктор.

Триумф Путилина был колоссальный.

Одесса несколько дней бредила этим замечательным человеком.

Да, этот день, такой солнечный, ликующий, был самым страшным днем для миллионера Когана и его почтенной семьи.

А разве мало черных дней выпадало на его долю? О, много! Он видел горе, слезы своих единоплеменников во время двух погромов, когда еврейские дома падали, словно карточные, под бешеными ударами разъяренной черни. Он пережил момент, когда все его крупное состояние висело на волоске, благодаря двум безумно рискованным предприятиям, чуть-чуть не сделавшим его нищим.

Он… да мало ли еще каких лихолетий приходилось испытывать Вениамину Лазаревичу Когану?

И однако он сильный, предприимчивый, с железной силой воли, никогда не терялся так, как растерялся сегодня, и никогда не испытывал такого леденящего душу ужаса.

Что же такое случилось с Коганом, какая страшная беда свалилась на его голову, чуть-чуть посеребренную сединой?

В роскошном кабинете перед Вениамином Лазаревичем стояла его младшая дочь Рахиль, семнадцатилетняя девушка. Две другие дочери были уже несколько лет замужем за очень дельными, состоятельными правоверными евреями.

Редкой красотой обладала Рахиль.

Это была классически точеная красота, которой мы любуемся на картинах древних мастеров, изобразивших во всем блеске «божественно прекрасные» черты великого Востока.

«Роза Ливана», «Пальма Кедронского потока», «Звезда Иерусалима» — так величали Рахиль безумно влюбленные в нее родители и сородичи.

И как странно было видеть эту античную фигуру на фоне мелкой, буднично пошлой, буржуазно-еврейской жизни небольшого губернского города М.

Ожившая старинная гравюра на улицах с изрытой мостовой, с огромными лужами грязи, в которой мирно-буколически купались провинциальные свиньи.

Коган стоял перед дочерью с бледным, перекошенным лицом.

— Что? Что ты говоришь? Что ты сказала?

— Ты уже слышал, отец.

— Ты… ты решилась даже помыслить об этом?