Константин Туманов - Трущобы Петербурга

— А ведь не будь этого, вам, полковник, пришлось бы трудненько с этой бандой справиться.

— Совершенно справедливо. Хотя мы превосходили их численностью и вооружением, но они были в избе, и пока мы выломали бы дверь, они могли бы ранить многих и кого-то даже убить. При трех злодеях нашли револьверы, а ножи-то у всех были.

— Что же их, судили? — допрашивал я полковника, крайне заинтересованный его рассказом.

— А как же… Все трое в каторгу пошли, и на долгие сроки.

На вокзале мы любезно расстались, причем полковник обещал при следующей встрече рассказать мне еще какую-нибудь историю в этом роде.

САХАЛИНСКАЯ ПАРТИЯ ССЫЛЬНОКАТОРЖНЫХ женщин отправлялась из Москвы раз в год, в августе месяце. Конвоировать одну из этих партий до Одессы пришлось как-то и мне. За сахалинские партии нам полагаются двойные прогоны и суточные, и я был доволен предстоящей мне командировкой. Но и помимо материальной стороны, командировки эти представляли для нас, конвойных, интерес еще и в том отношении, что мы избавляемся на некоторое время от однообразных и скучных поездок по Курскому и Нижегородскому трактам. Между тем как поездка в Одессу, хотя и продолжительная, но разнообразная, да и пожить несколько деньков в Одессе, этом большом приморском городе, после пыльной Москвы, доставляет, конечно, немалое удовольствие.

Партия ссыльнокаторжных женщин отправлялась в количестве ста человек, и когда я прибыл в тюрьму, старший писарь оканчивал принимать последний десяток. Прием партии происходил в так называемой «сборной» комнате пересыльной тюрьмы, представляющей из себя громадную, с восемью толстыми колоннами, очень высокую залу, в которую хотя и вливается масса света через широкие решетчатые окна, но благодаря темно-серой краске, в которую окрашены все стены и колонны — она кажется суровой, неприветливой и печальной. Здесь происходит процедура их сдачи в тюрьму, или отправки по этапу…

Когда я пришел, картина была следующая: около стола приемки конвоем от администрации толпилось человек десять, налево размещались принятые уже, и солдаты обыскивали их вещи. Посреди зала статуей застыл высокий полицейский — полковник с Георгием в петлице тужурки и с надвинутой на самые глаза громадной форменной фуражкой. Это был начальник тюрьмы. Внимательно следя за происходящим, он при необходимости немедленно и толково отдавал стоявшим около него помощникам и надзирателям надлежащие распоряжения.

Когда я к нему подошел доложиться, одна из принятых уже конвоем каторжниц о чем-то стала его просить.

— С удовольствием, но это не от меня зависит, — пожевывая свой седой ус, отвечал ей полковник, и, увидав меня, подошел вместе с нею.

— Вот кого просите, — сказал он, здороваясь со мной.

— В чем дело? — обратился я к арестантке.

— Я больная женщина и часто прибегаю к разным успокоительным средствам. Я везу их с собой с самой Варшавы. Сейчас, при обыске моих вещей, конвойные все эти лекарства выбросили и не дозволяют везти их дальше.

— Наоборот, теперь-то они будут вам необходимы, при двухмесячном морском плавании, — сказал я.

— Это, ваше благородие, я уже говорила вашим солдатам, но они твердят свое: «Не положено».

— Хорошо, я сейчас попрошу доктора пересмотреть вашу аптеку, и, конечно, все, что необходимо для дороги, он позволит взять.

— Будьте так добры.

Когда арестантка ушла, полковник сказал мне:

— Вы знаете, эта несчастная женщина из хорошей и благородной семьи. Двадцать с лишком лет тому назад, когда я служил в Варшаве, я отлично знал ее родителей. Нелли была тогда очень маленькая, и я ее почти не помню. Родители были помещики и широко жили, занимая громадную квартиру на одной из лучших улиц. Я часто у них бывал.

— Кто же она?

— Она полька. Фамилия ее Чарноминская, а имя — Корнелия. Дочь помещика, она прекрасно окончила гимназию, и так как у родителей ко времени ее выхода из гимназии ничего не осталось и они сами умерли, она вынуждена была поступить гувернанткой в одно богатое семейство, а из гувернанток, как видите, прямо на каторгу.

— Что же она такое сделала?

— Убила мерзавца-любовника и задушила ребенка.

— Как же это случилось? — допрашивал я полковника.

— Ну, батюшка, это целый роман, и выслушать его у вас не хватит времени, да я в таких уж подробностях и не могу вам рассказать. А вы попросите ее сами — она вам и расскажет все. Жаль, знаете, бедную молодую женщину. Ей только двадцать шесть лет!