Эдмунд Криспин: Лебединая песня. Любовь покоится в крови

Джоан улыбнулась:

— Я с ним знакома, но не близко. Джордж достаточно молод и невероятно обаятелен. «Мейстерзингеры» его первая большая работа, и он наверняка будет экспериментировать. Теперь нам придется забыть то, что мы делали раньше, и усердно ему помогать.

— Но он хоть чего-то стоит?

— Увидим. Но, я думаю, Леви не стал бы его приглашать, будь он бездарен. У Леви на хороших оперных дирижеров особый нюх.

— А кто режиссер?

— Дэниел Резерстон.

— Этот меланхолик? Понятно. А помогает ему, конечно, Карл?

— Да. Он вне себя от радости. Ты же знаешь, какой Карл фанатик Вагнера. Тем более что только недавно разрешили ставить его оперы. Я так и не знаю, почему во время войны Вагнера запрещали.

— Его считают идейным вдохновителем нацизма, — пояснил Адам. — И не без оснований. Оперы Вагнера, взять хотя бы цикл «Кольцо нибелунга», возвеличивающие германский дух, с энтузиазмом приняли нацисты во главе с Гитлером. Вагнер считался главным композитором Третьего рейха. Хотя конечно, в чувствах, которые пробуждают произведения Вагнера, нет ничего плохого. В конце концов, он умер за пятьдесят лет до того, как наци пришли к власти. Извини, увлекся. Я ведь могу рассуждать на эти темы до бесконечности. — Он улыбнулся. — Ты ведь бывала за границей?

— Да, — ответила Джоан. — В Америке. Пела в «Богеме» и чуть не умерла там от обжорства. Тебе следует побывать в Штатах. Вот где настоящая еда.

Они втроем провели приятный вечер и рано легли спать. В десять утра начиналась репетиция под фортепиано. Хмуро поглядывая на пепельно-серое небо, Адам и Джоан дошли до оперного театра на Бомон-стрит.

Оксфорд, надо сказать, составлял приятное исключение, поскольку в Англии оперное искусство, насколько возможно, развивать избегали. Предпочитали более приятные развлечения, например кино и футбол. Так что театр, расположенный на Углу улиц Бомон и Сент-Джон с прилегающей сзади территорией Колледжа Вустера, был заметной достопримечательностью. Как и для большинства зданий в Оксфорде, на его постройку пошел камень, добываемый в карьере Хэдингтон.

Вестибюль оформлен скромно, но со вкусом. Зеленые ковры и бюсты великих оперных композиторов — Верди, Моцарт, Вагнер, Глюк, Мусоргский и непонятно как попавший в эту компанию Брамс. За свою, к сожалению, не очень долгую жизнь (он умер в шестьдесят три года) этот гений не написал ни одной оперы, хотя неоднократно делал попытки. Возможно, за них его бюст здесь и поставили.

Зрительный зал в театре оказался сравнительно невелик, но сцена, оркестровая яма и кулисы годились для постановки самой крупной оперы. Сцена была оснащена весьма сложным современным оборудованием, в устройство которого не стоит и вникать. Гримерные, более комфортабельные, чем обычно, располагались на двух этажах, и в распоряжении артистов имелся даже небольшой лифт.

Но Адам и Джоан никаких красот вокруг не заметили. Они через служебный вход направились прямо в репетиционный зал, где большинство артистов уже собрались вокруг большого рояля. Кроме нескольких легких стульев, никакой мебели в зале не имелось. На стене висела чуть перекошенная фотография Пуччини. На ней великий композитор был похож на продавца мороженого с жанровых картин эпохи Эдуарда.

Дирижер Пикок сразу понравился Адаму. На вид чуть старше тридцати. Высокий, рыжеволосый, худощавый, спокойный, опрятно одетый. Рядом стоял Карл Вольцоген, коренастый крепкий немец, весьма энергичный для своих семидесяти. За роялем Кейтнесс, немногословный угрюмый шотландец. Неподалеку Эдвин Шортхаус явно мучился с похмелья. Тут же Джон Барфилд, исполнитель партии Котнера. Остальные участники спектакля к событиям последующих двух недель отношения не имели, так что упоминать их здесь нет необходимости. Поскольку оперные певцы в Англии наперечет, то Адам, конечно, их всех знал.

Репетиция проходила как обычно. Вскоре всем стало очевидно, что Пикок свое дело знает. Артистов лишь удивляло, с какой непривычной кротостью его указания выслушивает Эдвин Шортхаус. «Это не к добру», — подумал тогда Адам. И как в воду глядел.

Правда, репетиции под фортепиано прошли более или менее гладко. Неприятности начались, когда подключился оркестр. Тогда же случился один инцидент, о котором следует рассказать.

В понедельник репетиция закончилась последней сценой третьего акта. В шесть исполнители разошлись. В репетиционном зале остались лишь Джоан Дэвис и Пикок, чтобы обсудить кое-какие особенности ее партии. В семь они распрощались. Пикок ушел, а Джоан поднялась в свою гримерную одеться. Проходя мимо гримерной хористок, дверь которой была открыта, она увидела следующую сцену: пьяный до невменяемости Шортхаус повалил молодую девушку и пытался ее раздеть. Надо сказать, что в последние дни Эдвин Шортхаус, как говорится, не просыхал, хотя на его исполнении это не отражалось. Пел он всегда великолепно. Девушку звали Джудит Хайнс. Она была хористка и осталась в гримерной, чтобы заняться своим костюмом. Он ей плохо подходил.