Уильям Коллинз - Черная ряса

— Проповедник! — воскликнул я. — Он приобрел себе известность у вас? Каким же образом итальянцы понимают его?

Банкир смотрел на меня с изумлением.

— Почему же им не понимать человека, говорящего с ними на их родном языке? — спросил он. — Ромейн, прибыв сюда, уже говорил по-итальянски, а с того времени он, постоянно упражняясь, привык и думать по-итальянски. В продолжение последнего сезона он проповедует в Риме попеременно то по-итальянски, то по-английски. Но я говорил о двух редких противоположных качествах этого замечательного человека. Даже не находясь на кафедре, он с успехом может служить церкви в ее политических интересах. Говорят, он приобрел глубокие знания, занимаясь в былые годы историей. Как-то, по случаю возникших дипломатических недоразумений между церковью и государством, он написал записку, про которую секретарь-кардинал сказал, что это образец применения опыта прошлых дней к современным нуждам. Если он только не изнурит себя, прозвище, данное ему итальянцами, может оказаться пророческим. Может быть, и мы доживем до того дня, когда новообращенный сделается кардиналом Ромейном.

— Вы лично знакомы с ним? — спросил я.

— С ним не знаком ни один англичанин, — ответил банкир. — Рассказывают о каком-то романтическом приключении в его жизни, вследствие которого он покинул Англию и старается избегать знакомств со своими соотечественниками. Справедливо ли это или нет, не знаю, но известно только, что для англичан в Риме он недоступен. Я недавно слышал, что он отказывается принимать письма, приходящие из Англии. Если вы желаете видеть его, вы должны последовать моему примеру — пойти в церковь и увидеть его на кафедре. Он, кажется, будет проповедовать по-английски в следующую среду. Зайти за вами, чтобы вместе отправиться в церковь?

Если бы я последовал собственному желанию, я, вероятно, отказался бы. Ромейн вовсе не интересен для меня — могу даже прямо сказать: я чувствую к нему антипатию. Но я не хочу быть невежливым с банкиром, и прием, который ожидает меня в Сен-Жермене, зависит главным образом от того, как мне удастся выполнить поручение мистрис Эйрикорт. Итак, мы условились, что я отправлюсь слушать знаменитого проповедника, про себя же я решил уйти из церкви, не дождавшись конца проповеди.

Но еще не увидев его, я уверен в одном — особенно после рассказа банкира: Стелла верно определила характер Ромейна: «у этого человека сердце не способны растрогать ни жена, ни ребенок». Они расстались навеки.

3 марта.

Я только что видел хозяина своей гостиницы, он может помочь мне ответить на один из вопросов мистрис Эйрикорт. Его племянник занимает какую-то должность в здешнем иезуитском генеральном штабе, при их знаменитой церкви Jl Gesn. Я просил молодого человека узнать, не упоминая моего имени, в Риме ли еще отец Бенвель. Трудно было бы мне сдержать себя, если б я повстречался с ним на улице.

4 марта.

Для мистрис Эйрикорт у меня есть утешительные вести. Отец Бенвель уже давно уехал из Рима и вернулся к исполнению своих обычных обязанностей. Если он продолжает еще влиять на Ромейна, то это может быть только посредством писем.

5 марта.

Я только что вернулся с проповеди Ромейна. Этому отступнику, вдвойне изменившему — религии и жене, не удалось убедить меня, но он до такой степени взволновал мои нервы, что, вернувшись в гостиницу, я приказал подать бутылку шампанского, что очень позабавило моего друга, банкира.

По плохо освещенным улицам Рима мы приехали в маленькую церковь, по соседству с Пиаца Нуова. Человек, одаренный более пылким воображением, чем я, был бы не в состоянии описать словами ту эффектную картину, которая представилась нам при входе в церковь — ее можно только нарисовать. Весь внутренний интерьер храма таинственно освещался единственной восковой свечой, горевшей перед занавесью из черного сукна и тускло озарявшей скульптурное изображение распятого Христа в рост человека. Впереди этого изваяния находилась кафедра, также покрытая черным сукном. Мы смогли только войти в церковь, остановиться у дверей, но не смогли продвинуться дальше. Вся церковь была полна стоящими, сидящими и коленопреклоненными фигурами, исчезавшими в таинственном полумраке. Раздавались унылые звуки органа, сливавшиеся иногда с глухим шумом ударов, которые кающиеся фанатики наносили себе в грудь.

Вдруг орган замолк, ударов не стало более слышно. Среди воцарившейся тишины на кафедру, обитую черным, взошел человек в черной рясе и обратился с речью к собравшимся богомольцам. Волосы его преждевременно поседели, лицо было мертвенно-бледным, как лицо распятого Христа рядом с ним. Мерцание свечи, упавшее на него при повороте им головы, резко обозначило глубокие впадины на щеках и отразилось в его сверкающих глазах. Тихим и дрожащим сначала голосом он изложил свою проповедь. Неделю назад в Риме умерли две замечательные личности. Одна из них была благочестивой женщиной, отпевание которой происходило в этой самой церкви. Другой был преступником, обвинявшимся в убийстве, он умер в тюрьме и отказался принять священника — остался без раскаяния до конца жизни. Проповедь последовала за душой умершей, получившей отпущение грехов, в небесные обители, где она получила свою награду и описывала встречу с дорогими сердцу, отошедшими раньше нее. Все это было выражено в таких благочестивых и трогательных выражениях, что женщины и даже многие из мужчин плакали. Совершенно иное происходило, когда проповедник с той же верою, которая внушила ему описание райских блаженств, стал рисовать путь погибшего человека от смертного одра до его вечного местопребывания — ада. Страшные вечные муки казались вдвое более ужасными в пламенной речи проповедника. Он описывал, как голоса матери и брата убитого будут преследовать его, вечно раздаваясь в ушах убийцы.