Луи Байяр - Всевидящее око

– Мне нечего скрывать, Гэс.

Пэтси еще раз обтерла днище, затем порывисто опрокинула чайник на стол. Тем же полотенцем она вытерла вспотевшее лицо и сказала:

– В ту ночь я осталась у сестры. У нее возобновились приступы мигрени. Кому-то надо присматривать за малышом. От ее мужа никакого толку… Вот там я и была.

Пэтси сердито тряхнула головой.

– Я и сегодня должна была бы ночевать у нее.

Но если бы она осталась у сестры, ее бы сейчас не было здесь, и следовательно… Или Пэтси хотела услышать от меня, что все это было бы вовсе не здорово?

Я взял еще щепотку табака. Я чувствовал, каких слов она ждет. Все вполне понятно: темная осенняя ночь. Рядом с мужчиной – полуодетая женщина, которая ему небезразлична. Что он должен ей сказать? Однако в моей голове параллельно шевелилась и другая мысль. Сначала неясная, затем она отлилась в образ. Я увидел две руки, уцепившиеся за оконный косяк гостиничного номера.

– Пэтси, ты что-нибудь знаешь о кадете По?

– Об Эдди?

Меня словно ударили. Я стал рыться в памяти, но так и не вспомнил, чтобы кто-нибудь при мне называл По этим уменьшительным именем. Насколько могу судить, кадетов в академии называли преимущественно по фамилии.

– Грустный он паренек, – сказала Пэтси. – Хорошие манеры. Красивые пальцы. Наверное, ты и сам заметил. Странно: говорит по-книжному, а бокал держит, как дырявое ведро. Про него тебе тоже нужно знать, девственник он или нет?

– Пока что меня это не волнует, но парень он весьма странный.

– Думаешь, из-за того, что он не лишился невинности?

– Вовсе не поэтому.

– Или потому, что пьет, не зная меры?

– Нет! У него голова забита на редкость бессмысленными фантазиями и… предрассудками. Представляешь, Пэтси, он вдруг показал мне недописанное стихотворение и стал уверять, будто оно имеет отношение к смерти Лероя Фрая. Более того, По утверждал, что стихотворение ему продиктовала во сне его покойная мать.

– Я думала, его мать жива.

– Нет, она умерла достаточно давно. Если загробная жизнь действительно существует, наверное, у его матери есть заботы поважнее, чем диктовать сыну стихи.

Пэтси встала. Она поставила чайник на полку, потом неторопливо запихнула грудь внутрь рубашки и застегнула пуговицы.

– Какая мать желает дурного своему сыну? Значит, у нее были причины нашептать ему эти стихи.

Это было сказано с таким важным видом, что я подумал, не подшучивает ли она надо мной. Нет, Пэтси говорила вполне серьезно.

– Пэтси, неужели и ты веришь во всю эту чушь? Во все это общение с усопшими?

– Мне не надо верить, Гэс. Я каждый день разговариваю со своей матерью. Сейчас даже больше, чем при ее жизни.

– Боже милостивый! – воскликнул я.

– Она спрашивала, как ты выглядишь. Я сказала ей, что ты уже в годах и иногда говоришь без умолку. Но у тебя такие замечательные большие руки. И еще ребра. Мне очень нравится трогать твои ребра.

– И что же, она тебя… слушает? А она тебе отвечает?

– Иногда, если мне требуется услышать ее ответ.

Я вдруг почувствовал, что закоченел, и вскочил на ноги.

Прошелся по кухне, разгоняя в жилах застывшую кровь. Постепенно руки начали теплеть.

– Те, кого мы любим, всегда с нами, – тихо произнесла Пэтси. – Ты-то должен это знать лучше, чем я.

– Кроме нас с тобой, я никого на этой кухне не вижу. Понимаешь? Когда умирают те, кого ты любил, ты остаешься один.

– Ты не позволяешь себе поверить, Гэс. Ты не хочешь признать, что она сейчас тут, рядом с тобой.

Облака плотно затянули ночное небо. Громады холмов, такие красивые под лунным светом, тонули во мгле. Только на крыльце дома Дольфа ван Корлера по голландскому обычаю всю ночь горел фонарь. Где-то закукарекал ранний петух.

– Знаешь, Пэтси, когда я женился, то долго не мог привыкнуть спать вдвоем. Локоть, упершийся мне в лицо, волосы, попавшие в рот… было столько мелочей, лишавших меня сна. А теперь мне никак не научиться спать одному. Мне даже не заставить себя расположиться на всей кровати. Я по-прежнему лежу на своем краю, стараясь не натягивать на себя слишком большой кусок одеяла. Я уперся в подоконник.

– Что бы ты ни говорила, Пэтси, ее здесь давно уже нет.

– Гэс, я говорю не об Амелии.

– И моей дочери здесь тоже нет.

– Это ты так говоришь.

Я не хотел с ней спорить. Каждому здравомыслящему человеку было бы ясно, что моей дочери здесь нет. Судя по виду моего жилища, ее здесь и не было. Когда она только что родилась, жена часто вздыхала и говорила: «Прости, дорогой, что я не смогла подарить тебе сына». Я ее успокаивал, отвечая: «Дочь ничуть не хуже». Я оказался прав: сын не смог бы заполнить тишину, поселившуюся в доме после смерти Амелии. А так… Я вспоминаю вечера, когда я сидел, погруженный в свои «холостяцкие думы» (это выражение тоже придумала моя дочь). Но стоило мне поднять голову, и в дальнем конце комнаты я видел ее. Мою дочь. Худенькую, раскрасневшуюся от близкого соседства с пылающим камином. Она всегда была чем-то занята: либо зашивала мой порванный рукав, либо писала письмо своей тетке, либо улыбалась над строчками Александра Попа [56]. И мои мысли куда-то уходили, и я молча глядел на дочь, не в силах отвести от нее глаз.