Уолтер Саттертуэйт - Эскапада

Он глубоко и медленно вздохнул. И кивнул.

— Да, да, конечно. Вы совершенно правы, Фил. Надо непременно ему все рассказать.

Мейплуайт, Девон

18 августа

Дорогая Евангелина!

Определенно, я теряю голову. Потому как все больше убеждаюсь, что эта часть тела у меня явно с изъяном, а посему о ее потере сожалеть никто не будет. Уж я-то, вероятно, меньше всех.

Знаю, я обещала рассказать тебе о привидении. Но беру свое обещание назад, во всяком случае, касательно этого призрака. Я больше не хочу ни говорить, ни писать, ни даже думать о нем. Честно сказать, он мне опостылел. Что бы он ни говорил и ни делал, если это и правда было, надо все забыть. Если не навсегда, то хотя бы до тех пор, пока я не разберусь со всем остальным.

Все остальное?

Ты вправе так спросить. После завтрака, кроме того, что я наткнулась на двух других призраков, меня облапали и вдобавок сделали непристойное предложение; я вся в синяках и ссадинах; лошадь подо мной понесла, и меня совершенно неприлично мотало в седле; я снова вела себя как последняя дура; на меня глазел, а после ощупывал австрийский психоаналитик. И я куда-то подевала мою любимую старинную черепаховую гребенку.

И еще, как бы не забыть, в меня стреляли.

Пуля предназначалась не мне, во всяком случае, меня в этом Убедили. Но она угодила в дерево совсем рядом, так что понятно, отчего я так разволновалась. А после, когда выяснилось, что я ошиблась, мне показалось, что меня надули.

Такие вот обычаи в Девоне. Разумеется, для нас, закаленных путешественниц, все это пустяки. Потому что на самом деле, если ты увидишь одного призрака, можно считать, что повидала их всех, n’est-ce pas? [9] Не правда ли? (фр.). Впрочем, и одного наверняка вполне достаточно, а уж два (или три, или даже четыреста) — явный перебор.

И потом, что, кстати сказать, означают эти непристойные предложения и ласки? Когда тебе в жизни выпадает столько тягот, сколько выпало мне, Ева, когда ты повидаешь столько, сколько довелось повидать мне, от головокружительных высот Найтбриджа до… скажем, головокружительных высот Кенсингтона, начинаешь понимать, что наша жизнь в высшем порядке вещей, в бесконечности пространства и времени всего лишь крошечная пылинка.

Что же касается пуль… Да и что такое пули, в конце концов? До чего они мелки, до чего ничтожны, ординарны эти крошечные свистящие кусочки свинца, грубо вонзающиеся в кору дерева рядом с тобой.

Что же касается гребенки, скорее всего, я задевала ее куда-то, когда пыталась собраться с мыслями. Засунула куда-нибудь. Или, может, съела.

Если честно, я здорово расстроена из-за гребенки.

Я уже сказала, что теряю голову. Ну и пусть — наплевать. Не хочу изображать из себя простушку с широко раскрытыми глазами (пусть стареющую), даже если эта роль, по всеобщему мнению, мне больше всего подходит.

Но довольно. Пора продолжать повествование с того места, где я прервались в прошлый раз.

Я уже рассказывала, что совсем не спала прошлой ночью после того, как увидела первого призрака. И мне кажется, я говорила тебе, что бросила писать письмо, заслышав возню в комнате Аллардайс. Сложив письмо и запечатав конверт, я встала с кровати, накинула халат и на цыпочках пошла к двери, которая соединяет наши комнаты. Мне вовсе не хотелось попадаться ей на глаза, тем более что она все еще в гневе по поводу моего выступления прошлой ночью.

Она сидела у туалетного столика в халате, жирное тело расползлось в кресле, руки вяло лежали на подлокотниках, кисти свободно болтались. Она смотрелась в зеркало.

Косметики на ней не было. Разумеется, я и раньше видела ее в таком виде — без красок, помады и пудры. Я видела ее такой несколько часов назад, когда показала, какую истерику могу закатить. Но этим утром почему-то ее лицо показалось мне совершенно незащищенным, ранимым.

Ранимость — последнее слово, которое я в нормальном состоянии употребила бы применительно к Аллардайс. Возможно, потому, что утро выдалось солнечным. Впервые за несколько недель на небе ни облачка. Холодный желтый сноп света прорезал комнату и осветил ее круглое белое лицо, словно луч фонаря.

Кажется, я уже говорила, что у нее нет ни бровей, ни ресниц. Этим утром в ослепительном солнечном свете ее лицо из-за этого обрело удивленное выражение, как будто всего лишь несколько мгновений назад она взглянула в зеркало и поняла, что постарела, растолстела и осталась совсем одна.

Потому что когда-то, еще до конфет, вафель и плюшек, Аллардайс была маленькой девочкой. Гонялась по лугам за бабочками. Изумлялась красоте заката и радуги. Смеялась и визжала.