Марджери Аллингем - Тигр в дыму

Эйврил поднял благородную голову.

— Да, — сказал он. — Несчастная Маргарет!

Горе на мгновение омрачило его черты и исчезло, словно тень от листка на ветру, но было оно такой силы, что Люк, в сущности молодой еще человек, с душевным трепетом открыл для себя существование чувства такой глубины.

Старшего инспектора оно застигло врасплох. Темные пятна проступили на его скулах, и он клял себя за попытку заниматься бессмысленным делом. Ему совершенно не хотелось мучить своего нового друга, чья скорбь по умершей жене, оказывается, все еще так остра. И он окончательно отказался от своей гипотезы о том, что ребенка подменили. Она пришла ему в голову, когда Пайкот рассказывал, какая жесткая эта миссис Кэш. Он кое-что знал о жесткости женщин определенного сорта, тогда-то ему и пришло на ум, что для эгоцентричной вдовы, делающей деньги сомнительным способом, прикрываясь респектабельной репутацией, было бы удобнее, чтобы все вокруг считали, что ее сын умер, чем превращать его в источник постоянной опасности для себя, к тому же ей скорее бы удалось помогать ему втайне.

Сам маневр с подменой осуществить было не так уж просто, думал он, но для женщины, властвующей над таким множеством обнищавших и зависимых от нее людей, не то чтобы вовсе невозможно. Район тут специфический. Он знал некоторых здешних, весьма скользких Дельцов.

Больше всего инспектора интересовали даты. В мае мальчишка попадает в Борстолскую тюрьму и примерно тогда же другого «отсылают за город, потому что он трудный». В январе тот умирает. Однако, если миссис Эйврил и правда видела умершего ребенка, тогда вопрос снимается.

Люк взял со стола разложенные перед ним фотографии разыскиваемого, извлеченные из дела. Они никуда не годятся. Миссис Тэлизмен не вынула ни одной из них из кипы фотокарточек других людей, и Пайкот не мог ее в этом винить. Лицо на них казалось застывшим и безжизненным.

Инспектор пододвинул карточку Эйврилу, который, взяв ее, посмотрел и протянул обратно.

— Вот какую птичку мы ловим, сэр.

— А когда поймаете его, как вы с ним тогда поступите? — впервые лицо старика приняло упрямое выражение, а в голосе послышалась горькая нота. — Произнесете ему приговор, запрете недели на три в тюрьму и в конце концов, думаю, повесите его, несчастного!

Последний эпитет задел за живое дремлющую в душе Люка овчарку справедливости, и ярость, обнаженная и удивительно простодушная, внезапно сверкнула в кристальных глазах.

— Этот человек, — взорвался он, — убил доктора, который пытался ему помочь, ябеду-сторожа, годившегося ему в отцы, женщину-калеку прямо в постели, и еще такого парня, я бы правую руку свою отдал, чтобы он был сейчас с нами. Я зашел сегодня к его матери — и не смог смотреть старухе в глаза! — он был в таком гневе, что едва не заплакал, но не потерял все же контроля над собой и даже сумел произвести впечатление мощи. — Этот человек — маньяк-убийца, — яростно затараторил он. — Он убивает направо и налево. Для него человеческая жизнь не имеет никакой цены и любое живое существо, на свою беду оказавшееся у него на пути, он лишает права на жизнь — и ради чего все это? Ради какого-то сокровища из детской книжки, которое запросто может оказаться не дороже бутылки джина. Он не должен жить. Для него нет места под солнцем. Разумеется, его повесят. Боже мой, сэр, неужели вы против?

— Я? — старик-настоятель изумленно выпрямился. Он наблюдал за неистовством своего нового друга с выражением пронзительного ожидания боли, с тем самым выражением, с каким обыкновенно смотрел на такие знакомые и болезненные операции, как, скажем, удаление зуба. Взгляд его давал понять, что он сочувствует, но отнюдь не разделяет ощущений собеседника.

— Я? — повторил он. — О нет, мой мальчик, я — нет, я против. Я бы ни за что не стал судьей. Я часто об этом думал. До чего же, должно быть, ужасная работа. Сами посудите, — добавил он, когда Люк недоуменно уставился на него. — Как бы надежно ни был застрахован судья всем своим опытом и логикой законов, обязательно случается, — не часто, я знаю, иначе у нас бы вообще не было судей, — когда приходится отвечать на подобный страшный вопрос. Не задавать его, а отвечать самому. И всякий раз ты должен сам себе твердить, в общем-то лишь одно: что все согласны, что черное — это черное, и мой разум говорит мне то же самое, но в душе моей — как я могу знать? — во взгляде, устремленном при этом на Люка, сквозила нескрываемая тревога по поводу подобной перспективы. — Наверное, это и есть самое ужасное в профессии судьи, — продолжал каноник. — Слишком многое зависит от тебя самого. Если же не исходить из собственного мнения, то окажешься бесчеловечным, а мы, конечно же, люди. Я бы безнадежно провалился в этой роли, а вы?