Марджери Аллингем - Тигр в дыму

— Да это же бедный Моргунчик, офицер! — и потом с жутковатой развязностью. — Порядок, туточки мы!

— А, вижу, вижу. Ну и хорошо, — страж даровал свое соизволение увечным сим снисходительно, чтобы не сказать небрежно. — Спокойной ночи! — и двинулся прочь, неспешно и важно.

— Спокойной ночи, офицер! — Тяжелые Башмаки не выказали облегчения, но голос сделался громче, словно чтобы на всякий случай заглушить возможные проявления неуместного восторга всех остальных. — Да живее ты, Том, в самом-то деле. Шевелись, Геркулес. Моргунчику-то спать пора, уже давно пора!

Процессия двигалась быстро, и карлику, после многочисленных безуспешных попыток удалось извлечь несколько звуков из своей гармоники. Башмаки некоторое время негромко, но смачно сквернословили. То было мерзостное смешение отвратительного лексикона и крайнего цинизма. Джеффри слышал, как «Шестерке» сулятся всевозможные мучения, о большей части которых сам Ливетт прежде и не подозревал. Так что инцидент, по сути, явился увертюрой, и весьма показательной. Джеффри понял, с кем ему предстоит иметь дело.

Отойдя от полисмена на безопасное расстояние, оркестранты заметно приободрились. Карлик вовсю наяривал развеселую мелодию, человек слева от Джеффри, тот самый, что тогда захихикал, теперь заводился и был уже на грани истерики, когда Башмаки утихомирили его виртуозным пинком, даже не замедлив шага. Из темной улицы они повернули в короткий переулок, который, несмотря на туман, весь искрился огнями и суетой. И вдруг оказались на рынке, на одной из тех барахолок, защищенных давностью традиции и независимостью своих завсегдатаев, — подобными базарчиками до сих пор изобилуют беднейшие кварталы города. Ветхие палатки, крытые парусящим на ветру брезентом и освещенные голыми лампочками теснили друг друга по обочинам замусоренной дороги. Самые разные товары, от морских улиток до нижнего белья, лежали навалом, впитывая городскую копоть, а покосившиеся лавчонки поодаль, плохо освещенные и распахнутые настежь, обменивались своими ароматами.

Оркестранты держались середины дороги, тесно сомкнувшись вокруг кресла-каталки. Только теперь Джеффри удалось рассмотреть их лица и даже вспомнить некоторые из них, виденные им сегодня утром на Крамб-стрит. Хихикавший оказался горбуном, ростом чуть повыше, чем они обыкновенно бывают, но очень характерным, с подбородком лопатой и прямыми черными волосами, развевающимися при ходьбе. Следом поспешал однорукий, размахивая пустым рукавом, а как бы летящая, увешанная живописными лохмотьями фигура с поразительной быстротой двигалась впереди, раскачиваясь на костылях. Никто с ними не заговаривал. Торговки не здоровались с ними и не отпускали шуточек. Они прошли, и никто даже не обернулся.

Путешествие неожиданно закончилось в проходе между двух рыночных палаток, где ватага резко остановилась и свернула в темноту. На этот раз — в дверь позади зеленной лавки, которая, несмотря на уже закрытые ставни, все еще пополняла уличный сор увядшей зеленью и сырой соломой.

Джеффри оказался в тесном и промозглом коридоре, пропахшем сыростью, грязью и кошками, этим непременным компонентом зловония городской нищеты. Вдобавок там было темно, как в яме. Но никто даже не замедлил шаг. Процессия нырнула в нору, словно крыса, и Джеффри вместе с его коляской подхватили и понесли куда-то вниз. Распахнулась внутренняя дверь, и он увидел, что находится на верхней площадке тускло освещенной подвальной лестницы. Коляска остановилась в ожидании остальных спутников, двигавшихся по этому опасному пути вприпрыжку, с легкостью, приобретенной длительной практикой.

Ливетт увидел впереди просторную комнату, огромную, занимающую весь подвальный этаж здания. Там царил полумрак. На него повеяло теплом и каким-то неожиданно здоровым, чистым деревенским запахом, словно из дверей амбара или сарая. Опрятность помещения поражала. Хотя наверху, под высоченным потолком, виднелась копоть и паутина, на десять футов в высоту стены были выбелены, посередине комнаты стояла здоровенная железная печка, свинцово поблескивавшая и раскаленная чуть ли не докрасна, а вокруг располагались обшарпанные стулья от старьевщика и старые кушетки, застеленные чистой мешковиной, их уже ожидали три дощатых стола, составленные в ряд и покрытые газетой, окруженные скамьями из перевернутых деревянных ящиков, а у самой дальней стены красовался ряд коек, аккуратно заправленных армейскими одеялами.