Гилберт Адэр - Ход Роджера Мургатройда

И НЕ В ПЕРВЫЙ РАЗ. Эта фраза меня прикончила. Директор сорвался с цепи. Он тут же, не сходя с места, приказал мне не сметь больше никогда переступать на моих шатких ногах порог больницы. Я попытался возражать. Заявил, что меня нельзя, что меня не следует увольнять по слову анестезиолога, но он ничего не слушал, и, честно говоря, желания бороться у меня больше не было. Если бы я решил продолжать, это привело бы к скандалу не только для больницы, но и лично для меня. И я не знал, выдержит ли брак, уже настолько треснувший, как наш, неизбежной огласки.

Вы можете подумать, что тут все и кончилось. Но нет, это не только не был конец, но, по-своему, даже не самое худшее. Понятия не имею, кто проболтался – думаю, что сестра – ну, вообще есть секреты, скрыть которые невозможно, несмотря на клятву Гиппократа, – и до ушей конного полицейского и его жены дошел слух, будто в операционной я был «мертвецки пьян», можете этому поверить?

Они начали посылать письмо за письмом в Опекунский совет больницы, начали преследовать нас угрожающими телефонными звонками. И хотя вначале они не знали нашего домашнего адреса, он же был полицейским, и узнать его им не составило труда. Так что вы поймете, почему мы с Мэдж предпочли не оставаться там.

Мы тут же упаковали чемоданы, сбежали в Нью-Йорк – боюсь, «сбежали» тут mot just, [8]– и купили билеты на первый же пароход, «Зенобию», отплывавший в Европу. Шесть дней спустя мы сошли на берег в Гавре, вечер нашел нас уже в Париже, а на следующий день мы в «Голубом экспрессе» отправились на юг.

С этого момента, – закончил он тем же сухим собранным тоном, какой сохранял на протяжении всей своей речи, – история больше касается Мэдж, чем меня. А потому, если позволите, я передам эстафету ей.

На протяжении всей этой исповеди глаза Мэдж Ролф были с таким напряжением устремлены на лицо мужа, что казалось, она не просто наблюдает за ним, за его лицом, но наблюдает за его губами, наблюдает, как они формулируют слова и фразы, которые могли навсегда уничтожить их во мнении того «круга людей», к какому они еще могли принадлежать. Теперь наконец она отвернулась от него к тем, кто слушал и наблюдал его почти с таким же напряжением, как она сама.

Мэдж откашлялась. Затем закурила сигарету – насквозь актриса, хотя и актриса, никогда не выступавшая на подмостках, она использовала зажигалку и сигарету, как королева сцены, как могла бы использовать их сама Кора Резерфорд. Для нее они в первую очередь были подручной театральной бутафорией, позволяли ей помедлить секунду-другую, пока она мысленно репетировала свои реплики и собиралась с силами.

Еще несколько секунд она просидела, изящно хмурясь, а затем начала собственный рассказ об их темном прошлом.

– Вы все слышали рассказ, – сказала она, – как Генри препарировал наши супружеские проблемы. Вы слышали, как он ПРООПЕРИРОВАЛ их куда более твердой рукой, чем ту несчастную женщину в Оттаве. Да-да, Генри, я знаю, ты не был «мертвецки пьян», я это знаю. Но еще я знаю, что если ты и не был пьян, то пил, и я думаю, если ты посмотришь в глаза фактам, не был в надлежащей форме для совершения этой операции.

Что там сказал Сократ? Что врач не может совершить ошибки, поскольку в тот миг, когда он ее совершает, он перестает быть врачом. Ну, просто скажем, что на несколько минут в операционной ты перестал быть врачом.

Возможно, следуя той же логике, я никогда не была тебе неверна, так как я перестала быть твоей женой, едва у меня появились другие мужчины. О, пожалуйста, не напускайте на себя изумленный или шокированный вид, мои дорогие, вы все знали, что всплывет именно ЭТО. Все вы прочли заметки Джентри, и не могу поверить, будто вы уже не вычислили, кого он подразумевал под MP.

Генри, впрочем, был прав. Если наш брак рухнул, то лишь по самой простой глупой причине, что единственное, чего я хотела от жизни, были дети, а мы не могли их иметь. Уверяю вас всех, муки, сопряженные с родами, – ничто, НИЧТО по сравнению с мукой НЕ рожать. Странно! Помню, как страшно я расстроилась, когда он рассказал мне про этого малютку, умершего на операционном столе, и я долгое время пыталась понять почему – пока наконец не сообразила, что это вновь заставило меня ощутить свою бездетность.

Ну, как бы то ни было, после скандала, и увольнения, и угрожающих телефонных звонков, и бегства назад в Европу мы оказались на юге Франции все еще с пятью тысячами почти не тронутого наследства тетушки в наших карманах. И там мы занялись тем, чем бы занялся почти любой из вас. Мы принялись их транжирить, насколько у нас хватало сил.