Уильям Коллинз - Армадэль. Том 2

Когда я дошёл до последних слов, то услышал стук молотка. Не думаю, чтобы я был трусливее многих, но была минута, когда пот потёк с меня градом. Я опомнился, прежде чем прекратился стук молотка, и начал думать об особе, очень дорогой для меня. Я сказал себе: «Я попытаюсь спасти свою жизнь, хотя все шансы к спасению против меня».

Я вложил письмо от особы, о которой упомянул, в одну из бутылок в моей шкатулке вместе с предупреждающим письмом помощника шкипера на случай, если я доживу до того дня, когда смогу увидеть его опять. Я повесил бутылку и фляжку с виски на перевязи на шею и сначала оделся, страшно волнуясь, потом одумался и опять разделся, чтобы плыть только в рубашке и подштанниках. В то время как я сделал это, стук молотка прекратился, и наступила такая тишина, что я услышал, как вода ворвалась в просверлённое дно яхты. Потом я услышал стук спускаемой на воду лодки и голоса сидевших в ней злодеев, доносившиеся с правого борта. Я подождал, пока не услышал шум весел на воде, а потом с силой нажал спиной на дверь. Помощник шкипера сдержал своё обещание: я легко отворил дверь, выполз на четвереньках на палубу под прикрытием больверка и бросился в воду с левого борта. На море плавало множество предметов, я схватил первую попавшуюся мне вещь (курятник) и отплыл, держась за него, ярдов двести, оставляя яхту между собой и лодкой. Отплыв на это расстояние, почувствовал, что меня охватила дрожь, и остановился (боясь судорог), чтобы глотнуть виски. Закупорив фляжку, я оглянулся назад и увидел, что яхта тонет.

Ещё через минуту между мной и лодкой не осталось ничего, кроме обломков для инсценировки кораблекрушения, брошенных нарочно. Сияла луна, и если бы на лодке была подзорная труба, то мне кажется, они могли бы увидеть мою голову, хотя я старательно держал курятник между собой и преступниками.

Они гребли вёслами, и я слышал громко спорившие голоса. Минуты показались мне веком, я понял, о чём шёл спор. Нос лодки вдруг повернулся в мою сторону. Какой-то злодей, поумнее остальных (наверно, шкипер), очевидно, уговорил их вернуться к тому месту, где затонула яхта, и убедиться, что я пошёл ко дну вместе с нею.

Они проплыли уже половину расстояния, разделявшего нас, и я считал себя погибшим, когда услышал крик одного из них и увидел, что лодка вдруг остановилась. Минуты через две лодка развернулась, и её пассажиры стали лихорадочно грести от меня так, как гребут люди, старающиеся спасти свою жизнь. Я посмотрел в одну сторону, в сторону земли, и ничего не увидел; я посмотрел в другую сторону, в сторону моря, и увидел то, что экипаж лодки заметил раньше меня, — парус вдали, становившийся все виднее и тем больше при лунном сиянии, чем дольше я на него смотрел. Через четверть часа на корабле смогли услышать мой крик, и экипаж подобрал меня.

Это были иностранцы, которые совершенно оглушили меня своей болтовнёй. Я пробовал объясняться знаками, но прежде чем успел заставить их понять меня, тело моё охватил такой озноб, что меня отнесли вниз. Я не сомневался, что корабль шёл своим курсом, но был не в состоянии узнать о нём что-нибудь. Под утро я метался в горячке и с того времени не помню ничего до тех пор, пока не очнулся здесь, оказавшись на попечении венгерского купца, получателя товаров (как они это называют) берегового корабля, который спас меня. Он говорит по-английски так же хорошо и даже лучше, чем я, и обращается со мною с добротой, которую у меня не хватает слов передать. Когда купец был молодым человеком, он жил в Англии и учился торговому делу. Говорит, что воспоминания о нашем отечестве привлекли его сердце к англичанину. Он снабдил меня платьем, дал мне денег, чтобы отправиться в путь, как только доктор позволит мне ехать домой. Если у меня не возобновятся приступы болезни, я буду в состоянии выехать через неделю после этого. Если я успею к почтовой карете из Триесте и перенесу усталость, я возвращусь в Торп-Эмброз через неделю или дней десять, уж никак не позднее после того, как вы получите моё письмо. Вы согласитесь со мною, что это страшно длинное письмо, но короче я никак не могу. Я, кажется, отвык от моей прежней привычки выражаться кратко и заканчивать на первой странице. Впрочем, я теперь уже кончаю, потому что мне ни о чём более не остаётся рассказать, кроме как о причине, почему я пишу о том, что случилось со мною, и не жду, пока приеду домой и расскажу все устно.