Поль-Луи Сулицер - Ориан, или Пятый цвет

— А кто все это оплачивает?

— Не знаю. Полагаю, квартира принадлежит месье Орсони, старому другу нашей семьи. Я знала его еще девочкой, он часто приезжал в Рангун. Но здесь он не живет. Он сохранил за собой только свой кабинет да время от времени просит меня организовать прием деловых людей, находящихся в Париже проездом. Это вроде платы за мое проживание.

Ориан удержалась от улыбки. Она чуть было не спросила, не своей ли красотой платит она за газ, электричество…

— Расскажите мне о тех, кто бывает у вас. Месье Орсони… А кто еще?

— Затрудняюсь сказать. Люди приходят, уходят, звонят по телефону, назначают встречу в парадной гостиной…

— Понятно. А видеозал?

— Какой видеозал?

— Ну что вы, мадемуазель! Он расположен за кабинетом месье Орсони. Там находится оборудование для просмотра видеозаписей и даже какой-то смешной диван, который превращается в кровать, когда на него садишься…

— Я никогда не заходила в кабинет месье Орсони, — не моргнув глазом и не выказав ни малейшего смущения, ответила Шан. — Квартира и так очень большая, вы знаете… Мне незачем бывать там.

— Он мог бы пригласить вас…

Лицо молодой женщины стало непроницаемым. Ориан не стала настаивать, выдвинула ящик перед собой и достала фотографию, которую хранила просто так, чтобы иногда мельком взглянуть на нее. С фотографии ей улыбался Эдди Ладзано, стоящий на палубе «Массилии».

— А с этим человеком вы знакомы?

Ориан немного колебалась, задавая этот вопрос. Она знала все, что знают женщины, находящиеся лицом к лицу с любовницей мужчины, овладевшего их сердцем. Она сразу бы догадалась… по какой-либо мелочи: уклончивости во взгляде, неуловимом изменении выражения лица, слишком твердом отрицании малейшей связи.

— Ну конечно! — вдруг радостно воскликнула Шан, — Это месье Ладзано, очень любезный мужчина, очень обкультуренный…

— Культурный, вы хотите сказать.

— Вот именно, Культурный. Он не часто бывает, но когда приходит, нам становится весело. Чаще всего он появляется на, вечерах поэзии… Есть еще один замечательный мужчина, все зовут его месье Артюр. Он очень забавен. Но месье Ладзано всегда уходит около полуночи, мне кажется, у него больная жена и он не хочет оставлять ее надолго.

— Жена? — вздрогнув, переспросила Ориан, — Вы ее видели?

— Никогда, — ответила бирманка, — но он говорит о ней с большой теплотой и нежностью.

На этом следователь решила остановиться. Она неожиданно засомневалась. Разве Ладзано не вдовец? Придумал больную жену, чтобы держаться на расстоянии от забав Орсони и Артюра?

Ориан вызвала полицейского.

— Вы проводите мадемуазель на улицу Помп. — И, повернувшись к Шан, добавила: — Вы не собираетесь путешествовать в ближайшее время?

— Нет, близятся экзамены, так что в свою страну я не вернусь раньше июля.

— Из предосторожности я попрошу полицейского забрать ваш паспорт.

Молодая бирманка была невозмутима. Ориан смотрела, как она встает. На нее повеяло пряным ароматом, И она подумала, как трудно ей, Ориан, стать женщиной, которую соблазняют. Она была женщиной, которую боятся.

Ночь Эдди Ладзано провел скверно. Уже предыдущей ночью он не раз просыпался в поту после ужасающих кошмаров, в которых он, так и его отец, протыкал себя узким лезвием обоюдоострого ножа. Рано утром он попросил прислать главного врача, чтобы тот дал ему снотворное, но ему ответили, что у врача не восемь рук и у него есть дела поважнее, нежели бессонница. Он повторял просьбу дважды, но ему наотрез отказали. Поэтому он лег спать удрученный, подавленный предстоящей ночью, Засыпая, он отдавал себя в руки старых демонов, которые преследовали его еще в детстве, а в тюрьме высвободились как по волшебству. Лежа на кровати, он унесся мыслью в детство, когда он мечтал стать взрослым. В ту эпоху его жизнь называлась Марсель. Улочки Панье спускались к рейду, который он охватывал единым взглядом, взбегая по лестницам Нотр-Дам-де-ла-Гард; приготовленная отцом горячая уха из рыбешки, купленной на утренних торгах, воскресная прогулка на ялике вдоль бухточек — весь этот солнечный уклад, все веселое и нежное остроумие отца навсегда принадлежали его счастливой жизни. Все изменилось, когда мальчик узнал, что жизнь — это не только счастье, но и проявления несправедливости, потеря любимых существ.

Как и всегда по вечерам, из ближайших камер доносились крики и плач. Тюрьма была дьявольской мясорубкой, перемалывавшей самых жестких, упрямых… Что уж тут говорить о чувствительных душах, как у него…