Он позвонил Останину:
— Что за своей ваксой не приходишь?
— Неужто привез?
— Одну ее и купил.
— Спасибо, Митя! Век не забуду! Сию минуту бы прибежал, да вот снова улетаю. На остров Сахалин! Вернусь — обмоем подарок!
Дружище Останин любил еще повторять, что унылые будни человек обязан превращать хотя бы в маленькие, но праздники. Сам-то он мог и умел это делать.
С чего же тогда, с чего все ухнуло под откос? Или продолжало накапливаться напряжение, а он не замечал: переполнялась чаша, а он не видел и не предчувствовал той роковой, той последней капли?
Она могла быть крохотной, даже не зафиксированной сознанием. Да, конечно. Могло быть и так. Но это значит, что он уже был обречен, давно обречен. Кто застрахован от еще одной мелкой неприятности или обиды?
В пятницу он возвращался из клиники — все в том же состоянии приподнятости, веселого и чуть пьянящего возбуждения, несмотря на то что позади был долгий рабочий день и в теле ощущалась усталость. У подъезда приткнулся громоздкий фургон, и несколько человек, встрепанных и раскрасневшихся, запихивали в коробку лифта перевернутые стулья, детскую кровать, связки книг и узлы с бельем. Переселялось какое-то семейство.
Чтобы не ждать лифта, Дмитрий Николаевич стал подниматься пешком. Легко, быстро дошагал до третьего этажа, и вдруг кольнуло сердце. Не очень сильно — короткая и тотчас отпустившая боль.
Если бы ему знать, что это сигнал опасности! Если бы знать! А впрочем, что изменилось бы, что он сумел бы сделать? Перепугавшись, лечь в постель, принять профилактические меры, наглотаться лекарств? И помогло бы? Вряд ли, если чаша была уже полна.
Он постоял в пролете между этажами, потирая ладонью грудь. Боль исчезла. У него уже бывало так, вероятно, как у большинства людей, проживших отнюдь не растительно-безоблачную жизнь (да еще и курящих!), и он безотчетно подумал, что это просто от усталости, от городской августовской жары и духоты. Пройдет. Уже прошло.
И он так же легко и быстро пошел вверх, до своего пятого этажа.
Можно было открыть дверь своим ключом, но он нарочно громко и требовательно позвонил — все от того же радостного возбуждения, от нетерпеливого желания увидеть домашних, которые заражались теперь его состоянием и радовались его радостью.
Дверь распахнула Марина.
— А у нас гость! — сообщила она с порога, улыбаясь Дмитрию Николаевичу.
— Отлично! — сказал он. — Кто таков?
Марина стремительно, как и все, что она делала, обернулась:
— Максим! Где ты?
«Ах, вот кто явился! Тот самый! Давно бы пора!» С откровенным любопытством Дмитрий Николаевич уставился на высокого угловатого парня, появившегося в передней.
— Премного наслышан, — с преувеличенной почтительностью поклонился Дмитрий Николаевич.
— Я тоже.
— Весьма приятно. Наконец-то взаимно убедимся, насколько слухи о нас соответствуют действительности.
Он говорил это, а внутри озорно ликовал: «Ну, держись, Максим! Я тебе устрою смотрины! Я проверю, на что ты способен!»
— Да проходите же! — смеялась Марина. — Прямо к столу! Мама уже чай приготовила, у нас торт! Любишь трюфельный торт, Максим?
— Я все торты люблю, — ответил Максим.
Он, казалось, ничуть не смущается. Ни скованности, ни юношеской неловкости, будто уже бывал в их квартире. «А может, действительно уже не раз побывал?» — усмехнулся про себя Дмитрий Николаевич.
— Закурим? Прошу! — Он раскрыл перед Максимом коробку «Казбека».
— Не курю.
— Вот как? Похвально. И не пытались начать?
— Нет.
— С юных лет бережете здоровье?
— Просто у нас в общежитии почти все курят, — сказал Максим. — В комнате и так хоть топор вешай. И потом, знаете, меньше привычек — больше свободы.
Вмешалась Марина:
— Папа, учти, он всегда говорит правду! Даже страшно бывает!
— За него страшно? — спросил Дмитрий Николаевич.
— Конечно! Как ляпнет что-нибудь!
— Ну, врать и притворяться еще опасней, — сказал Максим.
— Абсолютно согласен! — с живейшим сочувствием поддержал Дмитрий Николаевич, аппетитно закуривая и выпуская колечки дыма. — Очевидная истина! Жаль, не все ее разделяют! Максим… как вас по батюшке?
— Просто Максим.
— Отлично. Если позволите — просто Максим. Кстати, ваше имя как переводится? У древних «максима сентенция»— это «высший принцип», я не ошибся? Благое дело, благое — высшие принципы. Меньше вранья — больше свободы! Меньше денег — еще больше свободы! Вы, насколько мне известно, будущий художник? У нас в зале ученого совета висит картина Рембрандта «Урок анатомии». Копия, разумеется, копия! Всегда на нее смотрю. Было время, ее сняли, так, на всякий случай, потом опять повесили… Прекрасное полотно! А это верно, что когда Рембрандт испытывал нужду, то пользовался дрянными дешевыми красками? И теперь многие его шедевры потемнели, пожухли?
Читать дальше