Лео Брюс: Дело для трёх детективов

Не стану притворяться, что тем вечером в атмосфере было что-то зловещее. Ничего такого, что, как считается, предшествует преступлению. Никто не выглядел скрытным, никого не застали в процессе ссоры, никакие таинственные незнакомцы не шатались около дома. Хотя впоследствии, как вы легко можете предположить, я снова и снова перебирал в уме события того дня, я не смог припомнить ничего, что могло бы служить предупреждением, — вообще ничего экстраординарного ни в чьём поведении. Именно поэтому всё это стало для меня отвратительным шоком.

Я, конечно же помню — и у меня имеется хорошая причина, чтобы помнить, — что за коктейлями мы обсуждали преступление как таковое. Но мы обсуждали его абстрактно, и разве можно было предположить, что это обсуждение будет иметь какое-либо отношение к последующим событиям? И я даже не могу сказать наверняка, кто начал обсуждение этой темы. Возможно, если я или кто-либо другой смог бы это вспомнить, это помогло бы нам понять, что произошло позже. Потому, что это обсуждение было важным, ужасно важным в совершенно специфическом смысле. Как вы увидите из последующего.

Но если говорить об общей атмосфере, на вечеринках у Терстонов вполне можно было обсуждать преступления или религию, политику, кино или привидений. Любая поднятая тема, представляющая общий интерес, вполне могла быть разобрана до косточек. Именно такого сорта были вечеринки, которые устраивал Терстон, — на них все много говорили, каждый выкрикивал своё мнение, от которого впоследствии мог яростно отказаться, причём пытался выглядеть настолько умным, насколько возможно. Я не утверждаю, что всё это было рассчитано на эффект и претендовало на тонкий вкус, как те ужасные сборища в Лондоне, на котором женщины с придыханием защищают свободную любовь и нудизм. Но у Терстонов наслаждались самой беседой, а не рассматривали её как утомительный промежуток между ужином и бриджем.

Сам доктор Терстон не умел говорить, хотя любил слушать и мог время от времени вставлять затравливающую фразу. Он был крупным человеком в очках, по внешности и по манерам напоминающим тевтонца, поскольку по отношению ко всем выказывал весёлую немецкую простоту и сентиментальность. Ему нравилось со всё возрастающей горячностью заставлять гостей отведать еду, напитки и сигары. До женитьбы он был местным доктором и, хотя теперь больше не работал, сохранил дом, потому что любил его, и дал возможность новому врачу построить себе новое обиталище. Подразумевалось, что у миссис Терстон имелись деньги — во всяком случае после свадьбы они были обеспечены и жили в своё удовольствие.

Она также была любезной, в высшей степени любезной, но не очень умной. Хотя я останавливался у Терстонов много раз, и, должно быть, провёл c Мэри Терстон в одной комнате немало времени, я не могу вспомнить, чтобы она произнесла и одно предложение. Она была дородной, крупной, светловолосой, с довольно большим количеством косметики, добродушной и совсем непретенциозной; впрочем, она ратила много денег на одежду. Я мысленно вижу её достаточно ясно, даже если и не могу вспомнить её слов, она излучает улыбку всем нам и заполняет собой довольно широкое кресло, льстиво хихикает и очевидно переполнена добротой. Кто-то однажды довольно точно назвал её «Богиней Изобилия», поскольку как хозяйка с практической точки зрения она была выше всяких похвал. Еда была действительно изысканной, дом содержался в прекрасном состоянии, и у миссис Терстон был важный дар — не забывать о напитках. Она была хорошей женщиной.

Итак, кто бы ни начал обсуждать преступление, именно Алек Норрис взял на себя большую часть разговора, хотя он и делал вид, что относится к теме несколько свысока.

— Преступление? — заметил он. — Разве мы не можем поговорить ни о чём другом? Разве нам недостаточно всего того, чем пичкают нас книги и фильмы? Я сыт по горло этими преступлениями: преступления везде, куда ни повернись!