Эжен Шаветт - Сбежавший нотариус

В шесть часов утра в вагонах первого класса не много пассажиров, а потому можно выбрать себе удобное место. Молодые люди заняли отдельное купе.

Усевшись, Монжёз расхохотался при воспоминании о своей жене.

— Лора поднялась в шесть часов утра! Не могу передать тебе, как я удивлен! Сказал и теперь повторяю, что это чудо, истинное чудо! И все из-за платья! Как велико женское кокетство! Оно толкает их на самые необычайные поступки. Да, я могу утверждать, что видел настоящее чудо! А ты, любезный друг, веришь в чудеса?

Либуа, желая прояснить вопрос, который уже два дня возбуждал его любопытство, ответил с величайшей серьезностью:

— Я тем более верю чудесам, что в продолжение двадцати четырех часов видел их два.

— Два? Какие же?

— Во-первых, твою жену, вставшую сегодня утром в шесть часов из-за письма госпоже Пигаш.

— Да, я согласен. Но другое, другое чудо? — настаивал заинтригованный Монжёз.

— Второе опять-таки относится к письму, и признаюсь, оно поразило меня еще больше первого.

— Расскажи, что так удивило тебя!

— Тот факт, что ты читаешь «Медитации» Ламартина.

При этих словах на лице Монжёза отразилось смущение, так что художник, опасаясь, что задел самолюбие глупца, поспешил пролить бальзам на рану, сказав:

— И это показалось мне странным, ведь ты не занимаешься подобной ерундой.

— О, воистину — я никогда не занимаюсь пустяками! — подхватил Монжёз, явно польщенный.

— Ведь именно поэтому, — продолжал Либуа, — желая спрятать от тебя письмо, я сказал себе: насколько мне известно, маркиз не охотник заниматься пустяками, он наверняка не тратит время на чтение Ламартина.

— Откровенно говоря, я предпочитаю ему забавного Поля де Кока.

— Таково мнение многих порядочных людей… Итак, я спрятал письмо под том Ламартина с убеждением, что тебе и в голову не придет трогать эту книгу. Представь себе, как я был изумлен, когда услышал, что ты нашел письмо!

— А, это я тебе объясню… — начал было Монжёз, потом остановился в нерешительности, сделать признание или нет.

— Так ты увлечен стихотворениями? — спросил Либуа, чтобы развязать маркизу язык.

— Вовсе нет… но если я и не занимаюсь пустяками, то другие занимаются ими и любят их. Вот почему я разыгрываю из себя поэта перед госпожой Вервен…

— Значит, она натура поэтичная?

— Настолько же поэтичная, как и мои сапоги. Однако она принадлежит к числу людей, которые удивляются тому, чего не понимают. Для нее поэт — существо необыкновенное. Если бы ты видел, какими глазами она смотрит на своего Баланке, когда он читает ей стихи!..

— Неужели? Ты сочиняешь для нее стихи?

Монжёз ответил с плохо скрываемой досадой:

— Неужели я похож на человека, который тратит время на такие глупости? Разве ты не понимаешь?..

— Нет, — пожал плечами Либуа.

— Вечером, прежде чем лечь в постель, я переписываю стихи, которые, по моему мнению, должны особенно понравиться госпоже Вервен… Она очень любит описания солнечного заката, природы, полей… На другой день я читаю ей эти выдержки, выдавая их за плоды собственного сочинения. Хороша шутка, не правда ли?

— Превосходна.

— Ах, если бы ты видел восторженное лицо моей жемчужины, когда я читаю ей Ламартина! Она пожирает меня глазами. В прошлый раз она с умилением говорила мне: «Если ты когда-нибудь вследствие нелепой случайности лишишься состояния, мой милый, то сможешь зарабатывать на хлеб, читая людям свои стихи». А потом эта девушка — олицетворение преданности — прибавила: «А я буду сопровождать тебя». Уже по одному этому ты можешь судить, как сильно она меня любит.

Слушая приятеля, Либуа подумал, что белокурая красавица принадлежит к категории кичливых пустышек. Но тотчас, вспомнив Венеру, выходившую из ванны, прибавил про себя: «Но какие дивные формы! Какая грация!» Все это говорило в пользу красавицы.

«Должно быть, она водит за нос этого идиота!» — решил художник, а вслух сказал:

— Значит, всякий раз, являясь к ней, ты привозишь какое-нибудь стихотворение?

— Непременно. И знаешь что? Я переписываю стихи с помарками и зачеркиваниями, чтобы убедить ее в том, что это мои произведения. Вот, посмотри.

С этими словами маркиз вынул из портмоне вчетверо сложенный лист бумаги и передал его Либуа, пояснив:

— Это сегодняшнее приношение.

Художник развернул бумагу с намерением лишь взглянуть на нее в угоду приятелю, но тут на его лице отразилось такое недоумение, что Монжёз, удивленный подобной реакцией, спросил: