Рекс Стаут - Убить зло

— И где же они были?

— Не знаю. Я не смотрел в папки.

— Ты обвиняешь Джексона, что он нарочно…

— Нет, у меня нет для этого доказательств. Может, дело в обычной небрежности. Но таковы факты.

Дик хотел что-то сказать, но ты не дал ему вставить слово:

— Я знаю, это нельзя извинить, мне следовало знать, но дело в том, что они все так запутали, что я растерялся. Первое предложение было отозвано, и само по себе это уже было достаточно плохо. Почему Джексон послал туда новичка? Почему не поехал сам? Он сказал, что этот новичок — парень Меллиша, как будто это могло как-то помочь.

Дик задумался, но все еще не очень тебе верил. Ты понял, что он подозревает тебя в зависти к Джексону.

— Это письмо было ужасным, Билл, — сказал он, — и с этим не поспоришь. Господи, какая это глупость! Но ты прав, все было слишком запутано. Я так и сказал вчера вечером.

За этим ничего не последовало. Некоторое время тебе казалось, что Дик отошел от тебя, но держался с тобой он вполне по-дружески, как и со всеми остальными. В результате этой истории ты стал приглядываться к Джексону, что было несложно, поскольку ты имел свободный доступ ко всем отделам. Единственным человеком, с которым ты разговаривал на эту тему, был Шварц, который согласился, что за всем этим что-то кроется; Джексон не стал бы намеренно устраивать такую игру только для того, чтобы досадить тебе.

Как-то к вечеру, спустя неделю после возвращения Эрмы, тебя пригласили к телефону, и ты услышал в трубке ее голос. Шел дождь, ей стало тоскливо и одиноко, и она пригласила тебя приехать к ней пообедать тет-а-тет.

Ты поехал.

Трудно восстановить то впечатление, которое произвела на тебя тогда Эрма. Безусловно, ты был польщен оказанным тебе вниманием; это так же точно, как то, что ты не был в нее влюблен. Ты всегда говорил это себе — с миссис Дэвис, с Миллисент и с Люси, — значит, ты никогда никого не любил? Ну а остальные, они любили? Некоторые люди, кажется, ощущают это иначе… Да черт с этим! Ты с готовностью принял радушный жест Эрмы отчасти потому, что знал: любой из самоуверенных молодых хлыщей много дал бы, чтобы она пригласила его пообедать с ней наедине.

В тот вечер она была с тобой очень приветлива и мила; она умела быть такой, когда хотела. Обед был превосходным; и вы с ней выпили достаточно много вина.

После обеда сидели вдвоем в маленькой комнате за библиотекой. Окна были открыты в сад, она играла на фортепьяно и пела модные «шансон», которые ты никогда не слышал, а потом подошла, уселась рядом с тобой на диване и стала рассказывать о Европе — о ее людях, городах, реках, о побережье Средиземного моря. Ты чувствовал, что тебе нечего рассказать ей, но, будь справедлив к себе, ты же всегда умел великолепно поддерживать разговор, когда на карте ничего не стояло. Она всегда с удовольствием слушала твои приправленные язвительностью рассказы о капитанах индустрии, которые выводили стройные ряды бледных бухгалтеров и хорошеньких стенографисток на борьбу с глупым и диким миром. В конце концов, ты прекрасно понимал, что с тобой происходило, и, только когда ты осмеливался принять участие в этой борьбе, становился бессловесным идиотом.

Ты сидел в тот вечер на диване, разговаривал, слушал и восхищался белоснежными уверенными руками Эрмы, их прелестными, нервными, какими-то вспархивающими жестами, ее точеной шеей. Она еще не остригла свои волосы. Из блестящей золотистой массы то здесь, то там выбивался непослушный локон.

Эрма только что закончила свой рассказ о молодом французе, который дважды сопровождал ее в путешествии по Европе, умирая от любви. В Каннах он достиг пика эмоционального напряжения и попросил у нее взаймы десять тысяч франков. Она вдруг замолчала и, посмотрев на тебя, заметила:

— Есть одна вещь, которая здорово восхищает меня в тебе. Ты помнишь, что однажды мы с тобой обручились?

Это прозвучало совершенно неожиданно, но тебе удалось усмехнуться.

— Нет, — сказал ты, — а разве это и в самом деле было?

— И ты никогда не говорил об этом Дику? По крайней мере, мне так кажется…

— Не говорил.

— И когда я… забыла об этом, ты тоже просто забыл.

На этот раз твоя улыбка вышла совершенно естественной.

— Не мог же я тебе крикнуть: «Эй, вы ничего не обронили?..» К тому же я был робок…

Она поцеловала свой пальчик и приложила его к твоим губам:

— Ты очень милый. Терпеть не могу всяких объяснений. Хотя вполне возможно, что ты с радостью забыл о нашем обручении.