Алан Милн - Загадки Альбиона

И он протянул ему на ладони двадцать одну жемчужину.

— Изобретательно, очень изобретательно, правда, можно было бы и попроще, — сказал Уимси. — Но ему не повезло, потому что вы, сэр Септимус, не вовремя вспомнили о жемчужинах. Он ведь рассчитывал, что пропажу не заметят, пока не начнется игра в «прятки». Тогда жемчужины могли бы быть в какой угодно комнате, и мы бы не стали запирать дверь гостиной. Он все продумал заранее и поэтому принес булавку. А тут еще мисс Шейл сняла колье, чтобы оно ей не мешало. Неслыханная удача.

Он ведь уже бывал на ваших рождественских праздниках и отлично знал, что вы ни за что не пропустите игру в «зверь, овощ и камень». Значит, у него было не меньше пяти минут, тогда как ему всего-то надо было разрезать нитку, сжечь ее в камине, нанизать жемчужины на булавку и воткнуть булавку в ветку омелы. Правда, ветка под самым потолком, но есть стеклянный столик, на котором не останется следов, да и кому придет в голову осматривать ветку в поисках лишних ягод? Я бы ни за что до этого не додумался, если бы не нашел оброненную булавку. Тогда я понял, что жемчужины уже не на нитке. Остальное просто. Ночью я снял их с омелы. Вот они. Представляю, какой Комфри получил сегодня удар!

Что он тот человек, которого мы ищем, я понял, когда он предложил нам самим снять ветки и украшения со стен и отправился в заднюю гостиную. Мне только жаль, что я не видел его лица, когда он полез за омелой и не нашел жемчужин.

— И вы до всего этого додумались, когда нашли булавку? — спросил сэр Септимус.

— Да. Я понял, где спрятаны жемчужины.

— Но вы ни разу не посмотрели наверх.

— Они отражались в полу, и я как раз подумал, до чего же ягоды омелы похожи на жемчужины.

Почтальон запаздывал. Когда мы вернулись, писем еще не было… — Pas encore, Madame, — пропела Аннет и убежала в кухню.

Мы вошли со свертками в столовую, где нас уже ждал ланч. Как всегда, вид стола, накрытого на двоих и совершенного в своей завершенности, ибо за ним не было места третьему, привел меня в состояние нервного возбуждения, словно, пролетев над белой скатертью, сверкающей бокалами и округлой вазой с фрезиями, в меня ударила серебряная молния.

— Черт бы побрал этого старика! Ну, что могло с ним случиться? — воскликнула Беатрис. — Милый, положи это куда-нибудь.

— Куда?..

Повернувшись ко мне, она чарующе улыбнулась.

— Куда-нибудь… Не знаю.

Зато я отлично знал, что не в моей власти угодить ей, поэтому предпочел бы простоять месяцы и годы, не выпуская из рук бутылку ликера и конфеты, нежели рискнуть и нанести даже едва ощутимый удар по ее совершенному чувству порядка.

— Ну, ладно. Давай мне. — Она положила на стол свертки, свои длинные перчатки, поставила корзинку с фигами. — Стол, накрытый для ланча… Рассказ… Не помню чей. Кто его написал?.. — Она взяла меня под руку. — Пойдем лучше на террасу. — Я заметил, что она вся дрожит. — Ca sent, — произнесла она едва слышно, — de la cuisine…

Мы уже два месяца жили на юге, но я только недавно заметил, что она каждый раз переходит на французский, стоит ей заговорить о погоде, еде или о нашей любви.

Мы присели на перила под навесом, и Беатрис, изогнувшись, стала глядеть вниз на белую дорогу меж двух рядов кактусов. Прелесть ее ушка, всего — навсего одного ушка, его красота была столь ошеломительна, что оторваться от его созерцания я смог лишь для того, чтобы посмотреть вниз на необъятное сверкающее море и пролепетать неслышно:

— Ах, какое ушко… Самое — самое…

Она была в белом платье, которое украшали лишь нитка жемчуга и букетик ландышей, приколотый к поясу. На среднем пальце левой руки поблескивало кольцо с жемчужиной. Обручального кольца она не носила.

— Зачем, mon ami? Зачем нам притворяться? Кого это интересует?

Конечно же, я соглашался с нею, хотя отдал бы душу, чтобы стоять с ней в большом, непременно большом и модном соборе, и чтобы там собралось много народу и было много старых священников, и хор пел «Голос, коему внимал Эдем», и мы соединили руки, и пахло духами, а потом были бы красный ковер, и конфетти, и свадебный пирог, и шампанское, и белая атласная туфелька… если бы мне удалось надеть ей на палец обручальное кольцо.

Дело не в том, что я в восторге от подобных представлений, просто я знал, что только таким способом смогу положить конец свободе — разумеется, ее свободе.

Боже мой! Какой ужасной пыткой было мое счастье! Каким невыносимым мучением! Я смотрел на дом, на окна нашей комнаты, укрытые зеленой соломкой, и думал о том, как она приходила ко мне в зеленом сумраке, улыбаясь своей неповторимой — слабой и всемогущей — улыбкой, предназначенной одному только мне. Теперь она обняла меня за шею и принялась ласково гладить по голове, внушая мне страх.