Далия Трускиновская: Опасные гастроли

Меж тем юноши в мундирах смотали алые ленты и прикрепили к столбу нечто вроде широких ковровых дорожек, скакать через которые было труднее. Я заметила, что они втихомолку помогают наезднице, опуская дорожки. Потом и дорожки свернули, а принесли обручи, заклеенные тонкой белой бумагой, и девица прыгала в них, разрывая бумагу ногами. Все это вызвало восторг детей и пожилых господ — при таких прыжках юбка артистки порядочно задиралась.

Наконец девица убралась с манежа, а толстый господин во фраке со звездой, но при этом с длинным бичом в руке, зычно объявил, что это была мадемуазель Кларисса.

Юноши в зеленых мундирчиках выбежали на манеж с лопатами и граблями — очищать от опилок ковер и заравнивать их слой вдоль барьера. Среди них затесался простак в мундире с чужого плеча, и плечо было втрое шире обычного человеческого. Этот нелепый толстячок путался у всех в ногах, пытаясь помочь и вздымая облака опилок, пока его метлой не прогнали прочь.

Собственно, этих двоих я и запомнила — девочку, очень старательную и забывавшую улыбаться, и простака в огромном мундире. Все остальное пронеслось мимо меня, хотя было на свой лад занимательно, а иное и страшно — человек, подбрасывавший и ловивший шесть зажженных факелов, мог устроить в цирке настоящий пожар. Еще я невольно задумалась, откуда на верхней галерее так много цветов. Ее заполнил простой люд, который, может, и принес букеты, но не в таком же количестве! А цветы летели главным образом оттуда — немногие дамы в ложах расставались со своими дорогими, со вкусом составленными букетами, тем более что там еще были и серебряные портбукеты — не жертвовать же их наездникам!

Я сказала незадолго до антракта об этом соображении Кудряшову. И добавила, что пока ничего особого в представлении не нахожу.

— Оно еще, по сути, и не начиналось, мисс Бетти. Липпицианов приберегают на сладкое, — отвечал он.

— Что вы можете знать о лошадях? — спросила я.

— Ни в гусарах, ни в уланах, ни даже в артиллерии не служил, мисс Бетти. Лошадь для меня — неизбежный придаток к экипажу. Но про липпицианов де Баха весь Рижский замок знает. Не суметь поговорить о них в канцелярии — то же, что у вас в гостиной, мисс Бетти, расписаться в незнании пушкинского «Онегина».

— Сколько раз я просила не называть меня мисс Бетти! — воскликнула я чересчур громко, и тут заголосили трубы.

— Любимец публики итальянской, парижской, венской и санкт-петербуржской Лучиано Гверра покажет вам, дамы и господа, что есть жизнь конного солдата! — объявил толстый господин во фраке и с бичом.

Оркестр заиграл нечто на манер военного марша, и на манеж выехал бородатый господин самого жалкого вида, в широких и длинных, ободранных по краям панталонах, большой пятнистой куртке с медными пуговицами, шляпе с поникшими полями и с узлом на палке — одним словом, бродяга бродягой. Он озирался по сторонам, словно удивляясь, как это он угодил в столь блестящее общество, и озадаченно чесал в затылке.

Толстяк во фраке подстегнул его гнедую лошадь, она пошла сперва рысью, затем укороченным галопом. Бородатый чудак вскочил ногами на седло и завертелся на нем, прикладывая ладонь ко лбу и озирая несуществующие окрестности. При этом он не забывал смешить публику — то шлепнется на седло, растопырив ноги в огромных деревянных башмаках, то опять вскочит. Пока он так колобродил, юноши в зеленых мундирах вынесли и прислонили к столбу немало всякого добра, но сделали это очень быстро и загородили собой.

Мелодия сменилась, грянули литавры — и бродяга завертелся на бегущей лошади, словно бы в вихре огненных языков, а когда мнимый огонь опал — оказалось, что он стоит, как солдат на часах, в высоких сапогах, белых лосинах, мундире и кивере. Борода тоже куда-то пропала, а в руках у наездника было ружье с примкнутым штыком, которое ему бросили с середины манежа. Он стал показывать все солдатские эволюции с ружьем — и это на полном скаку! Мелодия опять сменилась — судя по грому барабанов, началась война, и солдат отправился в бой. Бой для него состоял во всевозможных прыжках, и более того — были растянуты ленты над манежем, и лошадь тоже совершала прыжки, довольно высокие.

Наконец в оркестре бухнул барабан — сие означало, что наездника смертельно ранили. Он схватился за грудь, зашатался и рухнул на конскую спину, зацепившись ногой за незримый для всех крюк и повиснув вниз головой. Чертя рукой по взбитым опилкам, он проехал еще один круг — и вновь затрубили трубы. С непостижимой ловкостью покойник взмыл вверх, сорвал с себя кивер, мундир, все солдатские доспехи — и явился в образе античного божества в хитоне, с крыльями и трубой у губ. Это был, очевидно, гений Славы… но мне уж стало не до античной мифологии…