Давид Зурдо - Последний секрет плащаницы

Когда взошло солнце, священник уже не спал. Торопливо облачившись в ризу, он направился в церковь, чтобы отслужить утреннюю мессу. Поскорее исполнив свои обязанности, он уже в сутане зашел на кухню, где готовила завтрак мадам дю Шамп, его экономка.

— Доброе утро, месье кюре! Как вам сегодня спалось? Вы что-то неважно выглядите, — сказала она с материнской заботой в голосе. — Садитесь позавтракайте, подкрепите свои силы.

Мадам дю Шамп была его экономкой вот уже десять лет, с тех пор как он стал священником этой церкви. Она была прекрасной кухаркой и сердечной женщиной, заботившейся о нем, как о сыне, которого у нее никогда не было.

— Доброе утро, мадам дю Шамп! К сожалению, сейчас я не успею позавтракать — мне нужно нанести срочный визит.

Экономка строго взглянула на священника, отказываясь понимать, по какой причине можно было отказаться от завтрака: она никогда не могла допустить, чтобы кюре остался голодным.

— Не огорчайтесь, я съем свой завтрак, как только вернусь, — попытался успокоить священник обескураженную женщину и, не дав ей времени ответить, надел шапочку и поспешно удалился, чувствуя себя несколько виноватым.

Как только он вышел на улицу, яркий солнечный свет ослепил его. Утро было превосходное. Священник сунул руку в карман и, убедившись, что мешочек с медальоном на месте, решительно зашагал вперед по бульвару. Идти было недалеко. Пройдя по улице Эколь, кюре оказался перед фасадом Сорбонны.

Он провел в этом здании много времени, но оно по-прежнему не переставало его зачаровывать. Священник в который раз окинул восхищенным взглядом знакомые арки и два ряда окон над ними. Фасад Сорбонны был величествен, несмотря на свою простоту. Пройдя под аркой, кюре оказался в вестибюле — огромном зале со сводчатым потолком, с которого свисали чугунные фонари. На другом конце вестибюля находилась большая парадная лестница, ведшая в амфитеатр и актовый зал. Каменные Архимед и Гомер невозмутимо наблюдали за всеми входящими в здание, словно охраняя его.

Священник направился к галерее Жерсон, соединявшей естественнонаучный и гуманитарный факультеты. Быстрым шагом он прошел по ней по направлению к комнатам ректората, где находился кабинет его друга Боссюэ. Прежде чем войти, кюре осторожно постучал в дверь.

— Сейчас я подойду. Если хотите, можете присесть, — раздался голос Жиля из маленькой смежной комнаты, которую он называл своей святая святых. Там Боссюэ хранил наиболее ценные вещи: древние документы и рукописи, редкие археологические находки и даже — к великому ужасу священника — несколько голов миссионеров, отрезанных и мумифицированных дикими южноамериканскими индейцами.

Дожидаясь, пока Жиль закончит свою работу и выйдет к нему, священник оглядывал кабинет. В нем все было по-прежнему. Интерьер отличался скромной элегантностью, столь характерной для всего факультета естественных и точных наук и резко контрастировавшей с помпезностью гуманитарного. В кабинете было одно большое окно, выходившее на улицу Эколь, вдоль остальных трех стен стояли дубовые стеллажи с книгами, расставленными, очевидно, как попало, безо всякой системы. Массивный дубовый стол, слишком большой для такого кабинета, стоял в центре у окна и был весь завален бумагами.

— А, это ты, Жак, здравствуй, — удивленно сказал Боссюэ, выйдя наконец из соседней комнаты. — А я думал, это опять тот несносный архитектор. Если бы я знал, что это ты, я бы не заставил тебя ждать. Надеюсь, ты на меня не в обиде?

Жиль, конечно же, имел в виду Анатоля Бодо — одного из архитекторов, занимавшихся строительством новых зданий университета. Жак не знал, почему Боссюэ недолюбливал этого архитектора, но подозревал, что это было вызвано чрезвычайным несходством их взглядов. Бодо был слишком консервативен и ненавидел любые новшества. Он даже бросил вызов самому Александру Гюставу Эйфелю, поспорив на круглую сумму, что спроектированная тем грандиозная башня, строившаяся для Всемирной выставки, не будет держаться без бетона.

— Что ты, какая обида! — сказал священник, махнув рукой. — А знаешь, почему я сегодня здесь? У меня есть для тебя подарок.

— В самом деле? И что же это?

— Сам не знаю, дружище. Потому и принес тебе.

Жиль взглянул на него с заинтересованным нетерпением ребенка, рассчитывающего получить конфету. Натура у него была страстная, жадная до познания, и священник часто думал, что, если бы в сердце Жиля было хоть немного веры, он был бы способен на любые свершения.