Эрик Вальц - Тайна древнего замка

Я усматриваю горькую насмешку судьбы в том, что именно сейчас, когда дочь так отдалилась от меня и прячется в своем крыле замка, возвращается ко мне мой ненаглядный сын, мальчик, к которому Элисия всегда так ревновала. Конечно, Орендель был одной из причин проблем в наших отношениях с Элисией. Вначале Орендель был очень болезненным ребенком, а потом, когда ему исполнилось лет пять-шесть и он уже преодолел детскую слабость, сделался всеобщим любимчиком в замке – благодаря своим стихам и песням (это очень не нравилось Агапету, который считал, что мужчин, даже двенадцатилетних, нужно не любить, а бояться). Когда Оренделя здесь не стало, тоска по нему спутала все мои мысли, и вновь не к Элисии, а к моему сыну были устремлены все мои помыслы. Дети такое чувствуют. Элисия никогда не жаловалась на это мне, да и вообще я никогда не слышала, чтобы она жаловалась кому-либо, даже Агапету, но я боюсь, она поверила в то, что всегда будет на втором месте. Поэтому столько трагизма в том, что это подтверждается вновь. Я действительно пыталась принять участие в разрешении ссоры между Элисией, Бальдуром и Эстульфом, но при мысли о заветном возвращении Оренделя все остальное меркло. Достаточно было моему сыну один раз махнуть факелом, чтобы я позабыла о ссоре с Элисией. Мне в моей жизни нужна любовь. И нет больше сил добиваться любви Элисии. Пускай моя дочь сама придет и подарит мне свою любовь, как подарил Эстульф, как дарит мне любовь дитя, что я ношу под сердцем, как подарит мне свою любовь Орендель. Может быть, это и жестоко по отношению к Элисии. Но это правда!

Основой моей связи с Элисией всегда было то, что в ее глазах я видела отражение своего материнства. И дело не в нашем сходстве, нет. Все дело в ее взгляде. В ее глазах, даже во время наших ссор, я видела любовь. Но после той ссоры в зале, когда Элисия посмотрела на меня с ненавистью, во мне что-то сломалось. Исчезла часть моей материнской любви. Элисия по-прежнему мой ребенок, я желаю ей лишь добра. Я всегда оберегала ее, как могла, и буду беречь ее, как могу. Но я не стану жертвовать ради нее Эстульфом, этим лучшим из людей.

Но что, если она заставит меня выбирать? Это будет ужаснейший день в моей жизни.

Говорить мне, мол, она моя мать, она родила меня, нужно как-то мириться с нею… Это все равно что требовать у взрослого вернуться в лоно. Я уже не ее дитя, по крайней мере, она не может больше потчевать меня пряником или грозить мне кнутом. Ладно, это делает ее новый муж, но она-то стоит рядом и не говорит ни слова. Вся она будто пропитана этой любовью к Эстульфу, она упивается этой любовью, пьяна ею, и потому ее взгляд на происходящее замутнен. Ее действия и решения определяются этим помутнением рассудка. Впрочем, при этом же мама на самом деле только сейчас решила проявить свою истинную сущность. Да, я действительно думаю, что женщина, которая называет себя моей матерью, перестала скрывать то, о чем молчала все эти годы. К примеру, свое желание бросить весь мир к ногам своего возлюбленного. Или убрать меня с дороги. Может, мать и не осознает это, но я всегда мешала ей. Я была плодом ее замужества, о котором она сожалела каждый день. Думаю, в первые годы брака с отцом мать втайне – в том числе и от себя – надеялась, что я умру, ведь так Господь покарал бы ее мужа за несчастливый союз. Она всегда хотела, чтобы ее мнение было мнением Господа. И она хотела быть счастлива. И то, и другое превращает людей в тиранов.

И потому неверно толкать меня к примирению. Мои три «Ф» первыми пришли ко мне после большого скандала и принялись строить из себя плакальщиц и прорицательниц. Они горевали о разрушенных отношениях между матерью и дочерью и молили меня сделать первый шаг к завершению ссоры. А когда я отказалась, они мрачно провозгласили, что добром это не кончится. Недавно у них появилась новая песня:

Укором укор будет встречен,

и, взращенные на гневе,

подымутся всходы мести.

Но я не принимаю их всерьез, ведь после гибели на войне их женихов, сыновей Бильгильдис, эти девушки повсюду видят горе. В каждом раскате грома слышится им приближение гибели. Ночью, когда вышли из берегов воды Рейна, Фрида, Франка и Фернгильда пели в часовне, и их голоса доносились в мои покои, где я возлежала с Мальвином.

Я не одобряла поведение Бальдура на совете. Да, такое произвело бы на меня огромное впечатление лет пять назад, когда я еще не поняла (или же когда для меня еще было неважно), что в голове у него пусто. Тогда мне было семнадцать, а в этом возрасте смотришь только на мышцы, волосы на груди и ослепительную улыбку, а будущее кажется далекой страной – ты знаешь, что оно существует, но оно не имеет для тебя никакого значения. О том, что Бальдур когда-то станет графом, я не задумывалась, я думала, что папа будет жить вечно. Туники, которые я шила, я шила для отца, а не для Бальдура. Сегодня претензии Бальдура на титул графа – единственное, что нас объединяет. Каким же надо быть дураком, чтобы настолько навредить нам своим поведением! Итак, я предложила ему объясниться – и Бальдур огорошил меня. А такое бывает нечасто.