Борис Акунин - Внеклассное чтение. Том 2

— Остановить схватку! — заголосил Митя. — Не по правилам!

И партионный начальник тоже вступился:

— Господин гвардии капитан-поручик, остановитесь! Вы его убьете, а кто за шпагу заплатит?

— Прочь! — взревел преображенец. — Уговорено на смерть, значит на смерть!

Как ужасно всё переменилось! Фондорин был обречен, в этом не оставалось ни малейшего сомнения.

Пикин сменил тактику. Убедившись, что эфеса и десятивершкового куска стали противнику довольно, чтобы парировать рубящие удары, он перешел к беспроигрышной атаке посредством быстрых коротких выпадов, против которых у Данилы защиты не было.

Некоторое время тот пятился, уворачиваясь от уколов. Потом остановился.

— Увы, — сказал обреченный, вытирая пот со лба. — Следует признать, что с таким огрызком наука мантованской школы бесполезна.

Капитан-поручик дернул усом.

— Хоть на колени повались, не помилую!

— Сударь, во всю свою жизнь я вставал на колени только перед иконой, да и того давно уж не делаю. — Фондорин взглянул на свое жалкое оружие. — Пожалуй, придется разжаловать тебя из шпаг в рычаги.

И вдруг выкинул штуку: достал из кармана платок, быстро обмотал лезвие и взялся за него рукой, так что теперь сломанная шпага была выставлена эфесом вперед. Всё же решил сдаться на милость победителя? Тщетно! Этот не помилует.

Митя застонал от безнадежности.

Так и есть — Пикин рыкнул:

— Капитуляций не принимаю!

И сделал выпад, целя противнику прямо в живот.

Данила поймал острие в позолоченную петлю гарды, чуть дернул кистью, и шпага вырвалась из руки опешившего капитан-поручика, отлетела в сторону. Фондорин же размахнулся и ударил противника рукоятью по затылку, что, конечно, тоже не предусматривалось дуэльным артикулом, но Митя всё равно завизжал от восторга.

Оглушенный, Пикин упал лицом в снег. Почти сразу же перевернулся, но поздно: Данила наступил ему сапогом на грудь, а обломок, уже перевернутый сталью вперед, уперся побежденному в горло. Клинок, хоть и тупой, при сильном нажатии несомненно пропорол бы шею до самых позвонков.

— Ara! — возликовал Митя, бросаясь вперед. — Что, съел?

Прочие зрители тоже подбежали, чтобы увидеть, как гвардейца будут лишать жизни.

Но Фондорин, не оборачиваясь, сказал громко:

— Прочь! Смерть — великое таинство, оно не терпит досужих глаз.

И как прикрикнет зычным голосом:

— Прочь, плебеи!

Все шарахнулись, один Митя остался. Не потому что дворянин, а потому что уж он-то имел право видеть, как поверженный змей будет пронзен булатом и испустит дух.

Фондорин сказал:

— Судя по тому, что я о вас слышал и что наблюдал собственными глазами, вы дряннейший из людей. Я убежденный противник смертоубийства, но всё же сейчас лишу вас жизни — не сгоряча и не из мести, а во имя спасения дорогих мне существ. Если веруете в Бога, молитесь.

Пикин облизнул губы, оскалился:

— Молиться мне поздно. Одолел — коли. Мне еще когда цыганка насулила от железа умереть.

И не стал больше смотреть на клинок, перевел взгляд на небо, раздул ноздри, открыл рот — жадно вдыхал напоследок холодный воздух.

Фондорин подождал — очевидно, давал негодяю попрощаться с жизнью.

Или дело было в ином?

— Опыт учит меня, — произнес он раздумчиво, — что если в самом закоренелом злодее сыщется хоть одна привлекательная черта, значит, он еще не потерян для Разума и человечества. У вас же я обнаруживаю целых две: вы смелы и не чужды понятия о достоинстве… Вот что. Хотите отдалить час своей смерти?

Преображенец закрыл рот, посмотрел на победителя.

— Кто ж не хочет?

— Дайте мне слово офицера и дворянина, что впредь не станете преследовать ни этого мальчика, ни известную вам даму. Никогда и ни при каких обстоятельствах, даже если вам прикажут ваши начальники.

Пикин часто заморгал. Лицо у него сделалось сначала безмерно удивленное, а потом бледное-пребледное. Даже странно: пока жизнь висела на волоске, он был румян, теперь же, обретя надежду на спасение, вдруг побелел.

Ах, Данила Ларионович, что вы делаете? Да этот бесчестный даст какую угодно клятву, а после над вами же и смеяться будет!

Митя даже замычал от обиды за простосердечного верователя в Добро и Разум.

Однако преображенец за соломинку хвататься почему-то не спешил. Лежал молча, смотрел Фондорину в глаза.

Наконец, сглотнул и заговорил — тихо-тихо:

— Даю слово офицера, дворянина и просто Андрея Пикина, что ни черт, ни дьявол, ни сам Еремей вкупе с Платошкой не заставят меня больше гоняться за этим воробьишкой и за той ба…