Борис Акунин - Внеклассное чтение. Том 2

И Фандорин быстро сказал:

— Да. Да.

— То-то же, — усмехнулась Жанна. — И нечего про принципы болтать. У человека, который ради своих принципов не готов пожертвовать всем, нет права говорить «нет».

Свою часть сделки она выполнила — за долю секунды до столкновения с последним из маленьких велосипедистов слегка повернула руль.

Краткий миг облегчения в череде наползающих друг на друга кошмаров — вот что такое настоящее счастье, понял вдруг Николас. И в течение нескольких последующих секунд был по-настоящему счастлив — насколько человек вообще может быть счастлив.

— Ваше счастье, что я спешу! — вскричал коллежский советник, видно, утратив терпение. — У нас в Новгороде с невежами поступают просто. Сейчас кликну полицейских, сволокут на съезжую да отсыпят полста горячих. Не посмотрят, что в сюртуке.

— Вы грозите мне поркой? — недоверчиво переспросил Фондорин. — Ну это, пожалуй, уже слишком.

Раздалось два звука: один короткий, хрусткий, второй попротяженней, будто упало что-то тяжелое и покатилось.

Откинулась крышка проклятого короба, сильные руки вынули Митю из капкана.

— Дмитрий, ты цел? — с тревогой спросил Данила, наскоро ощупывая освобожденного пленника.

Тот утвердительно замычал, еще не вынув изо рта кляп. А когда вынул, показал на неподвижно раскинувшееся тело:

— Вы его убили?

Фондорин укоризненно развел руками:

— Ты же знаешь, что я убежденный противник намеренного смертоубийства. Нет, я вновь применил английскую науку, но только не палочного, а кулачного боя. Она называется «боксинг» и много гуманнее принятого у нас фехтования на колющих орудиях.

С этими словами он перевернул лежащего чиновника и коротко, мощно ударил его ногой в пах. Митя аж взвизгнул и присел — братец Эндимион один раз двинул его этак вот между ляжек, притом не со всего маху, а коленкой и несильно. Больно было — ужас.

— Зачем вы его?

— Для его же пользы. — Данила обхватил Митю за плечи, повел назад в гостиницу. — Видишь ли, Дмитрий, на свете есть изверги, у которых разгорается похоть на малых детей. После пропажи сына я к таким особенно пристрастен, хотя понимаю, что с медицинской точки зрения они никакие не изверги, а больные люди. Одним кратким ударом я произвел человеколюбивую хирургическую операцию, помог этому господину избавиться от плотских забот и вернуться в ряды цивилизованного общества. Причем прошла операция безо всякой боли, ибо, как ты мог заметить, твой обидчик пребывал в бесчувствии.

В сенях он еще прибавил:

— Друг мой, не расстраивайся из-за этого безобразного происшествия. На свете много темного, но немало и светлого. И вот еще что. Давай не будем рассказывать об этом маленьком случае Павлине Аникитишне, у нее слишком чувствительное сердце. Хорошо?

— Хорошо.

— Однако ты весь дрожишь. Неужто так замерз? А ведь и в шапке, и в бекеше.

Дрожал Митя не от холода, а от пережитого страха, но разве объяснишь это человеку, который, дожив до седин, кажется, так и не узнал значения этого слова? Как, должно быть, замечательно: жить на свете и ничегошеньки не бояться! Ничего-преничего. Можно ли этому научиться или сие дар природы?

— Годами ты львенок, но умом и сердцем настоящий лев, — сказал Данила. — Если б ты не принялся колотиться — и мычать, я поверил бы этому хитроумному безумцу и отпустил его.

Я — храбрый? Я лев? Митя перестал дрожать и стал думать о том, сколь велика разница между тем, каков ты есть на самом деле, и тем, как тебя видят другие люди. Вот плотоядный чиновник Сизов назвал его «бесенышем». Почему? Что такого привиделось его больной фантазии в семилетнем мальчике? Сколь интересно было бы заглянуть в мозг, помраченный недугом!

— Позволь спросить, — прервал его размышления Фондорин. — Отчего ты разговариваешь с госпожой Хавронской так странно? Верно, тут есть какая-нибудь особенная причина?

Митя заколебался: не рассказать ли всю правду — про коварного итальянца, про яд, про жизнь в Эдеме и изгнание из оного?

— Ты сомневаешься? Тогда лучше промолчи. Я вижу, здесь какая-то тайна. Не нужно раскрывать ее мне из одной лишь признательности. Данила Фондорин любознателен, но не любопытен. Давай лучше решим, как уберечь доверившуюся нам даму от хищных зверей. Один раз ты уже спас ее, — присовокупил он, великодушно уступая всю заслугу Мите, — так давай же доведем дело до конца. Павлину Аникитишну не оставят в покое, в этом можно не сомневаться. Путь до Москвы еще долог, изобилует пустынными местами. Я не стал говорить этого при графине, но вряд ли случайные попутчики станут ей защитой от гонителей.