– И если бы вам предложили привести в исполнение приговор?
– Нет. Это не доставило бы мне радости. В сущности, он тяжело больной человек.
– Но ваша рука в случае чего не дрогнула бы?
– Экие вы, товарищи, ранние пташки! Вода для кофе ещё не кипит и мадемуазель Марин ещё не выглядывала посмотреть на молочника. И не холодно вам тут?
Николай Иванович Скляров был почти в неглиже – халат, персидские туфли, – но умыт и даже, кажется, напомажен.
– Ничего-ничего, бог с ним, с молочником, – он принялся расставлять вокруг стола опрокинутые им же на ночь стулья. – Я сейчас самолично вам чайку организую. Хороший был вчера у меня чаёк?
– Исключительный, Николай Иванович, – сказал Маркевич, а через минуту добавил:
– Как вы думаете, Фишер, он нас слышал?
– Бог весть, – задумчиво ответил Фишер, глядя на закрывшуюся за Скляровым дверь.
…К чаю – или, вернее, к кофе, потому что пока они собирались, прибыл молочник, и обе хозяйки приступили в к исполнению служебных обязанностей (их завтрак, как пояснил Николай Иванович, суть забота мадам, мадемуазель же хлопочет для «одного особенного пациента») – кроме них троих вышел только Шубин.
– Ну-с, ждать никого не будем, – бодро сказал Николай Иванович. – Александра Ивановича я видел на террасе, он имел вид крайне озабоченный – готовится к походу. Ну а дамы, равно как и семьи, имеют право на определённую свободу. Здесь превосходные булки, попробуйте, Степан Сергеевич, вы ж вчера проспали это удовольствие.
– Благодарю. Кто их печёт?
– Здесь, в деревне. Господин Шубин, что скажете? Не хуже филипповских?
Господин Шубин промолчал. Первую чашку кофе он выпил залпом под осуждающим взглядом Склярова и теперь неспешно смаковал третью, время от времени поглядывая, не слишком ли быстро уменьшается груда в хлебной корзинке. Что-то, однако, отвлекло Шубина от этого занятия, и это был, конечно, велосипедист.
Он выехал из-за поворота, вихляя по размытой дождями дороге, да и вообще держался в седле неуверенно, каждое мгновение норовя опрокинуться в грязь. Поэтому он сосредоточенно смотрел на переднее колесо, словно помеха была именно там, на земле, а не в нём самом.
«Мундир-то линялый, прям как у наших, – подумал Маркевич. – Отчего у всех полицейских на свете – кроме немецких, разумеется, – так быстро теряют цвет мундиры? Даже у англичан, даром что аккуратисты и шерсть на шитье идёт, наверное, превосходная. От трудового пота? От стыдливого презрения к собственному ремеслу? В Таганской тюрьме, когда туда приехал с концертом Шаляпин, стражников переодели в новое. Через неделю у всех форма превратилась в обноски… Откуда же он ехал на этом своём уродце? Не из Эгля же. Впрочем, может, и из Эгля».
А вслух на вопрос полицейского ответил:
– Да, Маркевич это я.
Пока они ждали дилижанса (свой велосипед жандарм попросил разрешения оставить в пансионе), проснулись все остальные обитатели дома. Доктор Веледницкий имел с гостем беседу на повышенных тонах («Что значит “простая формальность”? В Швейцарии у иностранцев не требуют паспорта! Я сегодня же буду официально жаловаться вашему начальству»), мадам Марин принесла ему пепельницу, Лавровы делали вид, что никакого полицейского на террасе вовсе нет. Маркевич поднялся к себе, повязал галстук и сунул в карман паспорт и последнее яблоко из глиняной миски. Наконец, показался дилижанс, притормозил, возница кивнул капралу и показал кнутом на империал.
– У выжан в Приуралье есть странный обычай, – сказал, ни к кому не обращаясь, Фишер, когда дилижанс исчез за поворотом, – если один мужик сильно обидит другого, то самая страшная месть, которую может придумать обиженный, – повеситься во дворе у обидчика.
15. Из дневника Степана Маркевича
Со 2/VIII на 3/VIII. 1908
Эта ночь, в отличие от предыдущей, будет бессонной. Мой мозг устроен таким образом, что всё, что им зафиксировано, должно быть записано от руки в первые сутки, ещё лучше – в первые несколько часов. Не то чтобы бумага заменяет мне память – но во всей своей полноте воспоминания можно сохранить только письменно; и как я уже сказал, желательно по горячим следам. Verba volant scripta manent , как наверняка сказал бы по этому случаю доктор Веледницкий.
Итак, я должен записать все события уходящего дня и сделать это тем тщательнее, ибо кто знает, для чего и при каких обстоятельствах мне это теперь сможет понадобиться. Уезжая сегодня утром в сопровождении жандарма в Эгль, я и представить себе не мог, каким богатым событиями (страшными или не очень – пока сказать не может никто) окажется этот день.
Читать дальше