Анна Шехова - Смертельная поэзия

– Поверьте, Аглая Афанасьевна, никто не считает вас восторженной дурочкой.

– О, нет, Феликс Янович, считают, – та горько усмехнулась. – Возможно, в силу вашего добродушия вы этого не замечаете. Но они все смотрят на меня свысока – как на дуреху.

Рукавишникова кивнула в сторону города.

– Они все считают, что я придумываю насчет своей переписки! Мол, никто из литераторов не захочет вести беседы с обычной провинциальной девицей. Но я… я не лгу! Просто в этом торгашеском городе никто не понимает меня!

Давняя обида волной поднялась на поверхность души и захватила Аглаю Афанасьевну целиком. Ее тонкие губы дрожали, чудесные серые глаза помутнели от слез. Пальцы, затянутые в черные шелковые перчатки бессильно комкали платок.

Начальник почты понимал, о чем говорит Аглая Афанасьевна. К девице Рукавишниковой в Коломне относились со смесью жалости и насмешки. Ее род был старообрядческим, и обычная отцовская строгость в семье укреплялась еще высокой религиозностью, а также требованием неустанно пестовать свой дух. Несмотря на то, что Рукавишников имел со своей лавки неплохие барыши, дома он отличался редкой скаредностью. Так, для освещения комнат жене и дочери дозволялось использовать только свечи, печь топилась лишь по необходимости, стол был скудным и постным почти все время, кроме великих праздников. На увеселительные мероприятия вроде ярмарок и гуляний Рукавишниковы не ходили. Словом, Афанасий Матвеевич рьяно делал все для спасения души супруги и единственной дочери.

Феликс Янович очень редко видел Рукавишникова, поскольку газет тот не выписывал и не признавал, а письма отправлял крайне редко. Что касается его домочадцев, то Колбовский долгое время был уверен в их неграмотности. Поэтому пять лет назад он столь изумился, увидев в почтовом отделении Аглаю Афанасьевну. И совсем уже безмерным было его удивление, когда она захотела выписать несколько литературных журналов.

В тот год оба родителя Аглаи Афанасьевны один за другим скончались от холеры, оставив почти тридцатилетнюю девицу наследницей дома и довольно крупного состояния. А также – хозяйкой самой себе. Афанасий Матвеевич назначил опекуном Аглаи своего дальнего родственника, но тот проживал где-то в Сибири, имел там большие торговые дела, а потому – не испытывал никакой охоты менять место жительства. Опекунство его ограничилось приездом на похороны и дальнейшими редкими открытками девице Рукавишниковой, которая осталась по большей части предоставленной самой себе.

Появившись пять лет назад на почте, Аглая Афанасьевна раз и навсегда изменила свою жизнь. Она выписала все существующие на тот момент литературные журналы – «Ниву», «Звезду», «Журнал для всех», «Русский вестник», «Русскую мысль» и даже «Библиограф» и начала наверстывать упущенное за годы вынужденного затворничества. Как позже узнал Феликс Янович от самой Рукавишниковой, отец, действительно, запрещал ей читать что-либо, кроме религиозной литературы. Однако же природная любознательность Аглаи не давала ей смириться с этим: она доставала книги и журналы через сына отцовского приказчика Егорку Бурляка. А порой не брезговала просить прочитанный журнал у кого-то из скучающей публики на набережной. Словом, не имея иных услад, Аглая Афанасьевна полностью отдавала себя чтению и сочинительству. О последнем начальник почты догадался сам, поскольку несколько раз отправлял на адреса столичных журналов пухлые письма Рукавишниковой, очевидно с ее собственными виршами. И почти всегда ответы журналов ее разочаровывали – как можно было судить по выражению лица девицы, торопливо распечатывающей письма прямо в почтовой конторе. Но Феликсу Яновичу по человечески нравилась Аглая Афанасьевна, пусть и не наделенная талантом, зато обладающая пылкой романтичной душой. Чутье Рукавишниковой, видимо, подсказало ей бесперспективность собственных литературных опытов, и пару лет назад поток писем в журналы почти прекратился. Она по-прежнему регулярно писала в столицу до востребования, но теперь ее письма были обыкновенно легкими.

Примерно в то время они как-то прямо на почте случайно разговорились с Феликсом Яновичем – о последних книжных новинках. Колбовский до сих пор помнил те испепеляющие взгляды, которыми сопровождала эту беседу его бессменная телеграфиста Аполлинария Григорьевна. Болтать на посторонние темы в служебные часы представлялось ей верхом беспечности, а, может, и бесстыдства. Но Феликс Янович сумел преодолеть неловкость, которую всегда в нем вызывали подобные взгляды телеграфистки. И с тех пор между ним и Рукавишниковой завязалась тихая дружба, полная деликатности и взаимного уважения. Аглая Афанасьевна сама рассказывала Колбовскому какие-то моменты ее незавидной доли – и о том, как приходилось таиться при отце, читая книги урывками при свете последнего сбереженного огарка. А после нужно было отчитываться – куда сей огарок подевался? При всем этом, Аглая Афанасьевна относилась к себе самой без жалости, и прекрасно сознавала собственную внешнюю невзрачность, усиленную годами затворничества. Рукавишникова была невысока, чрезвычайно худа, с землистой нездоровой кожей и крупным носом, который делал ее похожей на галку. И только ее глаза цепляли сердце – ясные, серые, умные. Несмотря на внешнюю непривлекательность, первый год после смерти родителей у Аглаи Афанасьевны были все шансы устроить если не семейное счастье, то хотя бы его видимость. К ней не единожды сватались мужчины разного толка и сословия, привлеченные богатым наследством. Однако же Рукавишникова ко всеобщему удивлению отвергла все предложения. Позже она рассказала Феликсу Яновичу, что ничуть не сожалеет об этом.