Константин Тарасов - Единственный свидетель - Бог - повести

Кровавое подавление восстания было определено уже тем, что главное в этом деле лицо — самодержец, царь Александр II — сочетало в себе глупость, трусость и жестокость. Мой осведомленный приятель рассказывал, что государь император повелел считать подавление мятежа войной и распорядился записать в своем послужном списке: «Участвовал в Польской кампании 1863–1864 годов». Соответственно, карательные действия войск стали трактоваться как боевые, и кто сомневался в правоте своих поступков — сомневаться перестал.

Но и в царском окружении разные были люди: одни — совестливые и с умом, другие — глупцы бездушные, третьи — с умом, но записные убийцы. Из последнего разряда царь и призвал себе помощников. В Западный край поехал с особыми полномочиями генерал от инфантерии, генерал-губернатор граф Муравьев. Прирожденный палач дорвался до работы и в течение года исполнил то, что не успел осуществить тридцать лет назад будучи гродненским генерал-губернатором. Подвластные ему шесть губерний превращены были в бойню. Каждые два дня совершалась смертная казнь через повешение или расстрел, каждый день двое шли в арестантские роты, трое — на каторгу, тридцать человек — этапным порядком на поселение в Сибирь. Для репрессивной акции достаточно бывало ложного доноса. За короткий срок все оппозиционное режиму население края было либо физически истреблено в столкновениях, либо лишено прав и выселено. Выселению подверглось и множество лиц, не причастных к восстанию, единою виной которых оказалось католическое вероисповедание. Тысячи людей эмигрировали. Двое из них — не без моей помощи, и сознание этого мне приятно.

К месту будет вспомнить одно переживание, случившееся со мной несколькими годами позже. Тогда мне попался на глаза в книжной лавке тоненький альбомчик в синем переплете, на котором золотом оттиснуто было: «История царствования императора Александра II». Я его раскрыл. Внутри помещался буклет цветных литографий, пояснявших в художественной форме главные для нашей истории дела самодержца — «Севастопольский мир», «Покорение Кавказа», «Приобретение Амура», «Освобождение крестьян» и еще кое-какие. На самой последней картинке увиделось мне знакомое лицо, пригляделся — Август Матусевич. Я ахнул. Изображен он был поверженным на землю, над ним стоял солдат, левою рукою отнимал ружье, а правой вонзал в живот пехотную полусаблю. Сабелька была отпечатана серебряной краской. В отдалении на зеленом фоне — надо было думать, что в лесу — группа солдат стреляла в группу повстанцев дикого вида, из которых кто падал, кто убегал, кто поднимал вверх руки. Подпись внизу объясняла: «Усмирение мятежа в Западном крае».

Сходство убиваемого полусаблей с Августом настолько меня поразило, что я тут же взял извозчика и поехал к издателю, а от него, узнав адрес художника, — к художнику. Хоть я и понимал, что художник не мог рисовать с натуры, что он нарисовал мятежника вообще, что подобие лиц — случайность, но мне не терпелось удостовериться. А вдруг, думал я, вдруг Август после нашего прощания примкнул к другому отряду и в какой-либо стычке погиб именно так — от удара солдатской сабли в живот, и его смерть случайно наблюдал будущий создатель картинок, запомнил облик несчастного и сейчас изобразил?

С таким вопросом я и обратился к художнику. Он меня утешил. «Да что вы, господин любезный, — улыбнулся он. — Я в тех краях и не бывал никогда. Да и не то вовсе лицо я рисовал. Открою вам по секрету — прообразом послужил мой тесть, но, к сожалению, он себя не узнал, потому что типографы нагрешили — краски у них как-то неудачно легли».

Ну, слава богу, что случайность, радуясь, думал я. Может быть, и жив Август. Обитает где-нибудь в Риме или Париже. И мельников сын вместе с ним. Может, вспоминают иногда обо мне; только не знают они, что я им завидую.

Но в ту ночь — ночь побега — я им еще не завидовал. Я лежал не сеннике и, слушая запечного сверчка, радовался удаче доброго дела.

Утром в восьмом часу я был разбужен мрачнейшим Федотычем. «Командир вас зовет, ваше благородие, — говорил он мне. — Злится больно». — «А с чего он злится? — спрашивал я, во весь рот зевая. — Голова болит со вчерашнего или что там?» — «Да кабы голова, — говорил фельдфебель. — Сбежал, враг его побери, этот, пленник-то привязанный». — «То есть как сбежал? — спрашивал я, поднимаясь. — Куда же он мог сбежать?» — «А бес его знает куда. Только пришли утром в сарай — пусто, ни веревочки. Все сено тесаками перепороли думали, прячется. И след простыл. Словно черти его уволокли. Вы уже не сердитесь, Петр Петрович, пришлось сказать, что по вашему приказу караул снят, а то уже совсем был готов солдатика того растерзать». — «Ну, и правильно, — сказал я. — Так и было. Скрывать не собираюсь. Сбежал. Экий, однако, хват. А ничего не натворил?» — «Слава богу, обошлось, — отвечал фельдфебель. — Вот уж было бы беды».