Константин Тарасов - Единственный свидетель - Бог - повести

На песню возникли из темноты, словно спустились на свет костра с неба, две пожилые деревенские тетки, поздоровались, и вошли в круг, и стали вместе с Адамом петь:

Песня эта в три голоса пелась, пока не перегорел шест и не рухнуло в костер колесо. Тогда прихожие тетки так же незаметно, как явились, исчезли. „Купала! — крикнул Адам. — Возьми грехи!“ — и прыгнул через костер. „И мои!“ — попросил Данила Григорьевич, пролетая сквозь пламя. „Очистимся, Алик!“ — обрадовалась Катька и толкнула в бок своего любовника. И все стали прыгать, и счастливый детский смех звенел над лугом. Только доктор Глинский счел за лучшее избежать контактов с плясавшим в костре божеством.

Потом все сели к костру, пошла по рукам, как требовали того обычай и желание, чарка. Дети жались к Адаму; он, поглядывая на часы, говорил им, что сейчас начинает расцветать цветок папоротника. Те знали сказку и начали проситься в лес; им разрешили, и скоро послышались в соснах их настороженные голоса. Децкий наклонился к Павлу и шутливо сказал: „Что, Павлуша, может, и нам поискать!“ Приятель, однако, ответил всерьез: „Мы свое уже отыскали!“ Децкий понял мрачный смысл его слов и промолчал, он думал иначе. Он думал, что судьба делается каждый день. Заснул, день прошедший умер, проснулся, как родился, — вновь стычка с жизнью, вновь оседлание судьбы; радостью каждодневного риска должен жить человек, думал Децкий, а вот так, однажды сорвав цветок, всю жизнь просидеть на готовом это за какие, скажите, достоинства? Коротка жизнь, но многое может дать умному, думал он, глупцу — ничего, глупцу — всегда муки: в бедности ему плохо, в богатстве нехорошо. Вот вывел он Пашу в люди, вытянул из нищеты, так нет же, надо напиться и страдать о целомудрии души.

Децкий лег на спину; теплом отдавала земля, звезды теснились в черной тьме неба; услышалось вдруг множество звуков — шелест воды в реке, далекий собачий лай, речи крохотных ночных тварей, детская перекличка в лесу, рокочущий голос Адама, рассказывавшего страхи.

Децкому вспомнилась ночь из детства. Он и Адам лежали в кровати, в ногах сидела бабушка. Лунный луч падал на нее, из слов ее создавались картины таинственной жизни, где кто-то зарывал под яблоней клады, а другой кто-то их находил, где на дорогах поджидала путников нечистая сила, где домовые берегли огонь в очаге, где в глубинах прозрачных озер звонили колокола затопленных церквей, где всегда и точно сбывались предчувствия. Бабушка была убеждена, что говорит правду. Они ей верили, им виделся тот мир. Потом оказалось, что его нет. „Вот утром меня мучало предчувствие беды, — подумал Децкий, — а она не случилась. Или случится?“ Он расстался с видением бабушки, привстал и обвел взглядом компанию. Всем было хорошо праздник прощания состоялся.

Недоброе купальское предчувствие сбылось лишь через месяц. И то Децкий потом удивлялся, что рано сбылось, могло и полгода пройти, и было бы лучше, если бы проявилось оно позже, после увольнения. Да хоть бы в другой день, в другой час, на трезвую голову, на ясный ум, а то на пьяную. После работы пришлось выпить с нужным человеком, большим прощелыгой. Не много было и выпито — по два крепких коктейля в подвальном баре, но закусывали, как модно, кофе, и Децкий вернулся домой навеселе. Тягать гирю не хотелось; он постоял под душем, повязался полотенцем и лег на тахту перед телевизором. Держа руку на пульте дистанционного управления, Децкий время от времени включал экран, но скуку серую, вплоть до урока математики, предлагало зрителям в этот час телевидение.

Уже потом, когда завязалось и пошло в рост следственное дело об ограблении, Децкий, перебирая в уме события того вечера, вспомнил и свое отражение в темном экране — лежал он, раскинув руки, совсем как Иисус, когда прибивали его к кресту бесстрастные легионеры. В этом отдаленном сходстве — повязка на голом теле, острая борода, багряная обивка дивана было что-то неприятное, какое-то скрытое предупреждение, недобрый знак, но ничего не услышалось и рефлекс настороженности не включился. Явилась, правда, обычная мыслишка о том, что стеречься, беречься надо на этом свете, но ведь всегда и берегся, и потому промелькнула она мелкой мошкой бесследно. Да и чего можно было сторожиться в собственной квартире в присутствии жены, которая в спальне, мурлыкая, перебирала свою мануфактуру. Хотя и в этом следовало разглядеть странность — отчего наперекор привычной лености побудилась она перебирать тряпье в чемоданах? Потом, да уже прямо назавтра, нашлось объяснение — пустая, глупая дура, но тогда, в седьмом часу вечера, Децкий только удивился не свойственному ей порыву к порядку.