Константин Тарасов - Единственный свидетель - Бог - повести

Через минуту — другую прибудет районная милиция, начнется неизбежная суета, у калитки станет сержант, перед калиткой соберется толпа любопытных, и Буйницкие поведут племянницу домой. Я пересекаю двор и присаживаюсь возле пани Анели. «Не помните ли вы», — говорю я унылым голосом и задаю свой вопрос. Буйницкая внимательно и строго вглядывается в меня, в человека, который от имени государства хочет залезть к ней в душу и отыскать там то сокровенное, что ценится другими чиновниками правосудия. Взгляд ее тверд; я понимаю, что уткнулся в стену. Ей не хочется оглядываться назад, и она туманно, равнодушно, коротко сообщает: «Ходил кто-то в сером костюме и сапогах. Только я по воду пошла, не присматривалась». Я молча киваю в знак того, что опровергнуть эти слова мне никогда не удастся. Пани Анеля легче умрет, чем откажется от своей лжи. Она знает, что казнила мужниного брата, человека с черным прошлым, убийцу. Она сделала то, что был должен сделать муж, она взяла на себя мужские обязанности защитника семьи и племянницы. «Тетя Анеля» — вспоминается мне надпись на книге. Тетя понимала, что делает, и свою тайну не откроет никому, даже мужу. Стась Буйницкий тоже услышит о человеке в сером костюме и сапогах. Единственным свидетелем ее решительного поступка был бог, а он, все зная, обо всем молчит.

Перед кем ему свидетельствовать? Он сам верховный судья, он судит через совесть. Вина определяется побуждением, во всяком случае, таковы мерки совести, а побуждение пани Анели было святым, она жертвовала безгрешностью, она рисковала собой ради спасения невинной души. И тут всем придется смириться, потому что признания от Анели Буйницкой не последует, раскаяние в святом поступке невозможно. И следствию с его желанием юридической справедливости тоже придется смириться, ибо дух выше буквы. Смысл следствия — найти виновного и привести его к наказанию. Виновный наказан, я должен быть удовлетворен, а уж то, что судья вынес приговор, не советуясь с народными заседателями, никак не должно меня задевать. Возможно, он посоветовался с той силой, которая выше разумения народных заседателей. Пани Анеле не перед кем раскаиваться, никто не сможет ее упрекнуть. Вероятно, только муж ощутит неясное подозрение, но он сам стоит среди спасенных и не посмеет прикасаться к загадке своего счастливого спасения. Ему более других удобно думать, что существует некое третье лицо, совершившее убийство убийцы. Все теперь мне понятно, как слова в букваре, но тоскливо у меня на сердце при мысли, что я искал ответ на земле, а пани Анеля глядела в небо и нашла ответ там. Сам виноват, отведя ей роль жалостливого, но немого статиста. Статистом был ее муж, парализованный сатанинской волей брата. Я ошибся, соизмерив душевную силу пани Анели с ее скромной ролью в костеле. Вот и мне приходится прозревать через ошибку, что каждый человек, действительно, создан по образу божьему и может быть полностью независим в своих поступках. От ксендза Вериго, от слабодушного мужа, от страха перед следователем, от расхожего мнения всех бесстрастных. Становится независим, если решает спасти любимого человека. Пани Анеля обогнала меня своим решением, и я обязан это признать. Иначе убийца уже из могилы превратит меня в свое орудие возмездия. Но быть его средством мне не хочется — добро ненаказуемо…

За воротами скрипят тормоза милицейских машин. Десяток энергичных мужчин во главе с капитаном Максимовым строевым шагом проходят по дорожке в костел. «Ну что?» — бросается ко мне Локтев с наивной надеждой услышать разгадку. «Ничего! — пожимаю я плечами. — Был некто в сером костюме».

Анеля Буйницкая поднимается как бы из желания не мешать нашей служебной беседе и походкой уверенного в себе, свободного человека направляется в пристройку, к мужу, к племяннице, к новой семье и новой жизни. В костельной ограде пусто. Локтев спешит в костел. Стены его белеют в обрамлении зелени, дремлют на солнце клены, у меня под ногами ползут по своим путям муравьи, вокруг тихо, все умиротворены. В домике, прилепившемся к ограде, два пожилых человека утешают племянницу. Райский уголок, думаю я, но вот как в этом уголке достается счастье.

Когда показались дворы Ляховки [21]и под колесами поезда гулко застонал мост через Свислочь, Скарга, дожидавшийся этой минуты, озадачил своего смоленского спутника неожиданным для того решением: «Выходим!» — «Зачем?» растерялся Клим. Скарга видел в его глазах недоверие. Он ответил успокоительно: «Боюсь перрона», взял саквояж и вышел из купе. Клим вроде бы поверил, спорить он не мог. В тамбуре крепкий малый в помятом костюме учился выпускать кольцами табачный дым. Он появился в Орше и, верно, извел на свою забаву не одну пачку папирос. Скарга не сомневался, что это филер и что от Смоленска до Орши он спал, а в Орше сменил коллегу, отстоявшего тут ночные часы. Тот в Скарговых святцах получил кличку Первый, этот, соответственно, стал Вторым. Цепкий его взгляд скользнул по Скарге, отметил саквояж в руке, оценил Клима и, удовлетворенный осмотром, рассеялся, стал пустым, как у слепца.