Юлия Яковлева - Небо в алмазах

Выдернул, передал.

– Отдать насовсем не могу. Собственность фабрики. Хранить бессрочно.

Зайцев уже жадно раскрыл папку.

– Зачем же хранить? Тем более бессрочно, – полюбопытствовал. – Раз кинопробы неудачные.

– Сегодня неудачные, а завтра, может, типаж то, что надо, – профессионально объяснил Горшков, опять замурлыкал: – А мне сегодня за кулисы… Прислал король, прислал король…

Покачивался он с пятки на носок, с пятки на носок. Выглядел он победителем.

«Секретаршу, что ли, увлек в амур», – гадал Зайцев.

– Много у вас тут проб, гляжу.

– У нас план по фильмам. И коммунистическое соревнование с Москвой, – пояснил Горшков. Так, что казалось, соревнование это он уже выиграл.

– Можно у вас заодно и справочку навести? Так, парочку адресов сотрудников.

Хорошее настроение товарища Горшкова располагало. И правда: тот крутанулся на носках, высунулся в предбанник.

И как только он это сделал, Зайцев быстро разжал скоросшиватель, выхватил стопку листов, заткнул себе за пояс, запахнул пиджак…

– Соня! – звал в коридор Горшков.

…Сунул в папку первые подвернувшиеся под руку журналы.

Горшков вернулся:

– Запросто.

Зайцев спокойно завязывал на папке тесемки. Завязал. Вернул папку:

– Спасибо.

Горшков вставил папку обратно:

– Сейчас Сонечка вам поможет в лучшем виде. Какие адреса?

– Текстовиков ваших, Эрдмана и Масса.

Мурлыканье оборвалось. Как будто рука завернула кран с журчащей струйкой.

Только на секунду. В следующую секунду товарищ Горшков уже собрался. Но улыбки не было. И песенка тоже заглохла. Лицо его приняло умудренное выражение.

– Я так и знал. Я смутно чувствовал.

– Да? – пристально посмотрел Зайцев ему в глаза. – Это хорошо.

– Просто не сразу раскусил. Они долго и искусно притворялись советскими людьми.

– Но вы подозревали? – Зайцев и сам не знал, какую рыбку ловит. – Почему?

– У одного папаша бывший купец, у другого нэпман.

В дверь заглянула уже знакомая Зайцеву куколка.

– Ничего, Софья Федоровна! Я по ошибке нажал! – махнул ей Горшков. И куколка послушно исчезла.

– Сейчас. Конечно. Сейчас.

Он раскрыл толстую алфавитную книжку. Нашел обе нужные буквы. Полистал. Но не переписал адреса. Не прочел вслух. Он выдрал странички и отдал их Зайцеву.

– Ни хрена себе, – молвил Нефедов. Дверь в квартиру Эрдмана была заклеена бумажной полоской – лиловела печать, рядом каракуля подписи.

– Ты, как всегда, тонко заметил, – Зайцев потрогал беленькую бумажку. – Хм.

Зайцев проверил адрес на всякий случай. Адрес правильный: Эрдман Николай. Вот только дверь была опечатана ГПУ.

– Мы же его только что видели. В Гаграх. Обоих.

– Видишь ли, Нефедов. Боюсь, товарищи Эрдман и Масс просто еще не знают о перемене в своей биографии.

Он вспомнил: а профессор Федоров не знает о том, что дача национализирована.

Он вспомнил: «Я отомщу», пообещал тогда по пьяной лавочке Горшков. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, не зря предупреждает русская поговорка. Горшков накропал донос. Отомстил изменникам. Забил баки московским конкурентам. То-то теперь летает.

Зайцев вынул из-под ремня листы, заставлявшие его держаться прямо, как в корсете. Сел на ступеньку лестницы. Нефедов все еще трогал задумчиво печать.

– Можно, в принципе, через окно, – размышлял он вслух. – Отжать фортку – пара пустяков. Знаю этот тип задвижки.

– Не нужно, – ответил с лестницы Зайцев.

Он нашел снимки быстрее, чем ожидал. Их было больше, чем он думал. Быстро перегибал страницы, закладывал пальцами нужные.

– То-то задался я вопросом. Хорошо, тогда на фабрике визжала наша Варя, по выражению одесского лорда, как сто женщин с Привоза, потому что шутка с перепиской открылась.

Теперь уже вся зайцевская пятерня была зажата бумажками:

– И вот. Вот еще.

– А вопрос какой?

Зайцев быстро выдергивал из стопки нужные страницы.

– Ради чего она тогда на фабрику вообще приперлась.

Раскладывал на ступеньках:

– Вот он ее любовник… Смотри.

Нефедов наклонился.

– …ее главная и единственная сердечная страсть.

Варя в косыночке. Варя со значком ГТО на груди. В медицинской шапочке. Или с накладными косами. В круглых очках учительницы. Она безуспешно пробовала попасть в тон какой-нибудь положительной советской героини. Хоть какой-нибудь. Отрицательной тоже. С папиросой во рту. Или в коротком лакированном паричке. Или с бокалом и в вечернем платье.