Евгений Кузнецов - Княжий сыск. Последняя святыня

— Ты это брось… ты гони тоску эту… накаркаешь, не приведи Господи! — закрестился кузнец. — Знаешь, как говорят: кому сгореть, тот не утонет. Ой, смотри: муха в молоко упала, точно — к подаркам!

Засмеялись все вместе, даже Марья невольно улыбнулась. Александр подошел, оторвал жену от старика, сжал в больших ладонях мокрое от слез лицо, поцеловал:

— Не бойся, родная, вернусь поздорову…

— Э-э, нет, — запротестовал Никифор, — знаю я вас, сейчас слюнявить друг дружку полдня будете. Пошли-ка, Саня, работу работать.

История замужества Марьи если и писалась где-то на небесах, то Марье в ней отводилось место не последнее. Когда-то давно, сразу после того как в соседях с домом ее родителей поселились приезжие черниговцы, семилетняя Машка заприметила высокого рыжего парнишку, сына кузнеца. Подружились они сразу, и хотя Сашка быстро прослыл задиристой, всегда готовой на драку отчаянной головушкой, со своей меньшей соседкой он обращался как заботливый старший брат. Временами даже казалось, что верховодит в этой странной парочке именно она, бывшая на целых два года младше. Сказывалось ли тут то, что ни у нее, ни у него не было сестёр и братьев, или что иное, но в детстве были они что называется «не разлей вода». Впрочем, у Машутки были и братья, и сестры, да только уж больно возрастные. Она еще сосала материну грудь, а старшие уже переженились и повыскакивали замуж. Машка была поскрёбышем, дитятком старых по деревенским меркам родителей; отцу ее, хромоногому Ягану, в то время уже перевалило на шестой десяток, и надо же — грех случился, девку родил. Оттого и любил старый Яган младшую дочь как последнее утешение в жизни. С тем и ушёл в могилу, успев благословить дочь под венец, тому девять лет назад: «Хоть и гультяй твой Сашка, но парень башковитый…» Не прав был батюшка, Одинец гультяем не был: носило повзрослевшего сына кузнеца по всей обширной русской земле, но забыть свою первую и единственную деревенскую любовь он не забыл. И вернулся к той, которая так долго ждала.

Почудилось: скрипнула наружная дверь, раздались шаги, кто-то долго завозился у двери в избу — в сенках было темно. Марья спустила с рук уснувшего ребенка, подошла открыть и лицом к лицу столкнулась с пришедшим.

— Доброго здоровья, Марья, — ражий мужичина шагнул в горницу, разгибаясь из-под низкой притолоки. Вглядевшись, женщина узнала гостя, отлегло от сердца.

— Здравствуй, Егор… Проходи.

Рогуля уловил в голосе хозяйки смущение, она отступила, сторонясь, давая ему дорогу и торопливыми движениями заталкивая под платок выбившуюся непослушную прядь волос. Среди избы гость огляделся на простую, бедноватую обстановку жилища, дважды обмахнулся перстами на образа:

— Мужиков-то твоих нету дома?

— В кузне.

— А-а-а, это я им работенку подкинул. Ну, сейчас туда пройду.

Он снова огляделся, прошёлся по поскрипывавшим половицам, присел на лавку:

— На дворе-то так и печёт. Ты бы мне хоть квасу предложила.

Марья, вспыхнув лицом от оплошности, подала Егору ковш:

— Не настоялся еще квас, только вода есть, она студёная, утром с колодца брала.

— Ну, и за воду спасибо, — купец, принимая ковш, словно случайно задержал женскую руку в своей.

«Какая мягкая и маленькая ладонь у него, и перстней — на каждом пальце, — Марья отняла руку и невольно грустно улыбнулась, вспомнив жёсткие от трудов руки мужа. — Моего перстни носить не заставишь!» Егор, не понявший значения этой улыбки, отнёс её на свой счёт. Крупное, холеное лицо купца с подбритой на татарский манер узенькой бородкой оживилось:

— Вижу, не в шелках ходишь. Что ж твой Сашка у князя ничего не выслужил?

— Он не из тех, кто просит, — в голосе молодой женщины купцу послышалось что-то горделивое, но гордость такого рода ему была непонятна. Марья стояла возле зыбки со спящим ребенком, привычно покачивая её. Одета она была в лёгкий обыденный сарафан и широкую белую рубаху, стянутую у ворота простым шнурком. Под складками немудрёной домашней одежды угадывалось сильное статное тело молодой женщины. Когда-то Марья признано считалась одной из самых красивых девок в Михайловской слободе. Теперь, в свои тридцать, в отличие от многих товарок детских игр, увядших от тяжёлой домашней работы, она была в возрасте наивысшего расцвета женской красоты. Ее лицо еще не тронули морщинки возле глаз, а сами глаза, серые, с наволокой прозрачной дымчатой голубизны, смотрели на гостя прямо и открыто. Рогуля встал и приблизился к ней: