Евгений Кузнецов - Княжий сыск. Последняя святыня

Так безыскусно началась величайшая трагедия Твери. Господи, да знай наперёд, чем все кончится, отдал бы дьякон, поди, кобылицу задаром, да и нукеры великого хана, забывши про всех лошадей мира, бежали бы прочь от служителя урусского Бога. Не дано нам знать…

Со всех сторон к месту завязавшейся драки сбегались люди: с ремесленной стороны, где клич «наших бьют!» мгновенно нашёл отклик, бежали похватавшие что попалось под руку — топоры, вилы, а чаще просто дреколье — тверские мастеровые. Из ближних к кремлю улиц туда же спешили вооруженные пешие и конные дружинники Чол-хана.

Одинца вся сумятица застала на торгу. Было ещё рано, покупатели не подошли, купцы, зевая и крестя рты, отпирали лавки или подгоняли подводы, расставляя их длинной чередой. Ночью над городом прошла гроза, теперь на небе громоздились облака, солнце выглядывало в дыры между ними. Парило.

— Всё лето сушь, а как хлеба косить — мокрядь, — ругались мужики, недовольно поглядывая в небеса.

— Ничо! Летом — ведро воды и ложка грязи, осенью — ложка воды, ведро грязи, — поговаривали другие.

Одинец, утомлённый бессонной ночью, сопроводил Рогулинские товары в торговые ряды и примостился поспать в тени одной из телег. Сквозь накатывающую дрёму Александр вполуха слышал разговоры мужиков. Через ряд телег вправо от него очередную весёлую бухтину ведал доверчивым слушателям горшечник Потап, круглолицый дядька лет сорока с небольшим. Потап сидел на возу, заполненном всевозможным товаром своей выделки. Там были огромные двух-трёхведерные корчаги, горшки и крынки всех размеров, простые и облитые глазурью, цвета спелого колоса и почти чёрные. Для самых маленьких возможных покупателей был набит глиняными птичками-свистульками объёмистый сундук.

— Девка, я вам скажу, — баял Потап, — кровь с молоком. Ну, подкатил я к ей на одной вечёрке. Я-то тогда тоже был молодой, парень не из последних. А перед тем у старшего братана чуйку новёхонькую, разу не надёванную, выпросил. Синяя такая чуйка… Из сукнеца тонкой работы. Да… Ну, поплясали, семечками-орешками угостил да и провожать домой повёл. И все думаю, как эту кралю уломать. Идти не близко, на другой конец деревни. Возле плотины у нас лужок был, как дошли до него, я ей и говорю, мол, айда посидим на бережку, эвон звёздочки посчитаем. Девка мнётся, ах, говорит, уж совсем поздно и зазябла я. Но, чувствую, вроде и не прочь притормозить на травке. А я возьми, да и чуйку-то ей на плечи набрось для тепла. Обнялись, сидим, дышим в четыре ноздри. Хорошо! Я, понятно дело, времени здря не теряю, сначала приобнял, она вроде как сторонится. Но не сильно. Эх, ёк-макарёк, на лад идёт! Потихоньку и ворот развязал и руку за него запустил. Её аж колотит всю и испарина по ней идёт: готова девка. Тут-то я её, брык — да наземь и повалил спиной. А дальше не плошай, проявляй сноровку. И совсем уж было пристроился, как она вдруг завозилась внизу и шепчет: «Что-то сыро мне как-тось со спины, неудобно…» Я руку-то под спину ей просунул…

Потап замолк, давая слушателям перед концом рассказа сделать вдох побольше.

— А там — вот такая свежая коровья лепешка!

Одинец даже не видя, по громовому хохоту мужиков, очень живо представил размеры происшествия, какие, должно быть, показывал руками Потап.

— А чуйка-то, чуйка как же? — простонал, даваясь от смеха, кто-то из слушателей.

— Ты хоть дело-то закончил?!! — любопытствовал другой и ещё до ответа вновь залился смехом.

— Какое «закончил»! — горшечник и сам присоединился в веселью. — Соскочил, стою дурень дурнем — руки в навозе, на рукавах, наверное, его цельный пуд прилип… Краля моя фыркнула от меня — только и видел! А за чуйку брательник назавтра побил: матушка хоть застирывала-застирывала, да зеленое пятно на спине все одно осталось…

Одинец начал погружаться в сон. Но поспать не пришлось: мимо пробежала какая-то растрёпанная молодуха с ребенком на руках. Мелькнули вытаращенные глаза и перекошенный рот. Александру показалось, что молодуха кричала «Убива-а-а-ют!». Он поднялся. А следом за ней хлынул целый поток бегущих испуганных людей: жены, девки, старухи. Кто-то падал, пытался подняться, на него наступали, об него запинались, толкали в грязь, и на этом месте вырастала груда шевелящихся тел. На середине базарной площади, обтекаемый толпой и каким-то чудом не затоптанный беглецами, радостно подпрыгивал — «а-ага-а! наступил день, день последний!» — босый и нагий, с одной осклизлой тряпкой вокруг чресел, тощий и косматый юродивый. В руках он держал крючковатую клюку и крестил ею визжащую толпу.