Евгений Кузнецов - Княжий сыск. Последняя святыня

На отца игумена имя, названное монахом, произвело немедленное действие. Игумен был занят тем, что мягко увещевал келаря Нектария за непорядок на заднем дворе. Отец келарь, повидавший виды за свою долгую службу в монастыре, никак не мог привыкнуть к тёплой и задушевной манере речи нового иерея, которого митрополит Феогност назначил игуменом меньше полугода назад; оттого келарь терялся и оправдывался нескладно.

— Одинец? — игумен поспешил окончить разговор с келарем: — Я тебя, брат келарь, попрошу весь навоз с задов за два дня вывезти. Ну, подумай сам, каково тебе будет по тысяче поклонов средь навоза бить каждую ночь, когда я епитимью на тебя наложу. А вывезешь — ни епитимьи, ни навоза. Спать ночами в своей келейке будешь. Ангелы райские станут сниться…

Игумен повернулся и пошел прочь. Келарь постоял, припоминая какие причины он забыл упомянуть в разговоре, поглядел на носки своих стоптанных юфтевых сапог с присохшими к ним соломинами (появление этих грязных сапог в храме и послужило поводом для разноса), но ничего не припомнив, вздохнул: «Мягко стелет, да жёстко спать! Придётся всех крестьян монастырских завтра собирать… Что я, магометанин на луну молиться?»

Монастырское кладбище было невелико. За те полвека, что существует монастырь, оно набрало едва сотню могил. Вечными его жильцами устроились по большей части не иноки, отдавшие свои молодые и старые жизни заступу за православных христиан и отмаливание разнообразных народных грехов; лежали тут по преимуществу московские толстосумы из бояр и дворян, успевавшие перед кончиной принять монашеский постриг. Была тут и могилка, особо посещаемая: под узорчатым высоким крестом из белого известняка покоился прах первого московского князя — Даниила, отца нынешнего князя Ивана Даниловича. До Данилы, как известно, Москва княжеской столицей не была, а относилась она, как простой крепостной городишко, к княжеству владимирскому, откуда и присылались в нее правившие воеводы. И вдруг — на тебе! — когда после неожиданной смерти Александра Невского его сыновья стали земли и княжества между собой делить, самому младшенькому, Данилке, Москву и отдали…

Последнее пристанище бывшего игумена было с заботой обихожено братией: аккуратный холмик, обложенный пластами начинавшей уже укореняться дернины, скромный деревянный крест в рост человека с одним-единственным вырезанным по желтой древесине словом «Нифонт». Одинец зачем-то, словно проверяя крепко ли стоит, колыхнул крест, провел рукой по буквам надписи.

— Не без грехов наш учитель был, но, думаю, простил его Господь… — голос неслышно подошедшего сзади человека показался Александру очень знакомым.

— Семён? — не веря ушам, спросил Одинец.

— Он же Елеферий, он же отец Алексий, — улыбнулся инок, протягивая обе руки навстречу Сашке. Одинец было подался к нему, но замер:

— Так ты, значит…

— Новопоставленный игумен, — еще шире улыбнулся монах, забирая Сашку в крепкое объятие, — руки мне можешь не лобзать, а то ведь знаю я тебя, какую-нибудь гадость про старого соученика подумаешь! Ну, пошли, пошли в мою келейку, там говорить будем. Да и Нифонта помянем.

Жилищем настоятеля, к удивлению Одинца, видавшего роскошь игуменских обстановок в других монастырях, оказался маленький домишко на отшибе от главной монастырской улицы.

— Помнишь, ты навестил нас, когда мы с учителем эту конурку для меня рубили? Я тогда ещё послушником был. А сейчас вот по старой памяти снова тут и поселился.

— Ну, плотники вы оба были ещё те! — Одинец ткнул пальцем в кривой неровный паз меж бревнами стены. — Замёрзнешь ведь зимой…

— Да, мхом бы утыкать надобно, но время ждёт! — бодро согласился Алексий. — Входи однако, располагайся. Я пока в запасах пошуршу.

Загорелась свеча на небольшом столе возле единственного крохотного окна кельи, затянутого, как в простой крестьянской избе, бычьим пузырем; инок вышел в сени, откуда начали раздаваться звуки поисков, дважды прерванные падением пустой железной посуды. Одинец с приязнью осмотрел строгую простоту кельи.

Простота, впрочем, отдавала нарочитостью: на грубом сосновом столе стоял роскошный медный чернильный прибор, судя по витиеватости отделки — византийской работы, узенький деревянный топчан покрывало теплое атласное одеяло, подбитое беличьим мехом, несколько полок, развешанных по большой стене, тоже выдавали своей изумительной резьбой руку большого мастера.