Ольга Михайлова: Без семи праведников...

— Не сегодня. От этой мерзости меня может спасти или ведро аконита, или… — Он сжал её в объятьях и, торопливо развязывая шнуровку на её платье, опрокинул на ложе.

Чума в эту ночь не отводил глаз в сторону от супруги, но семикратно доказал ей свою любовь. Он овладевал ею — и не мог насытиться, падал в изнеможении — и вновь подымался. Силы ему придавали нерастраченная мужская мощь и понимание, что любовь женщины дарит не только наслаждение, но и забвение. Он не хотел думать.

Неожиданно, отдыхая от очередной любовной атаки, услышал вопрос супруги.

— Грациано, почему мессир д'Альвелла так смотрел сегодня на мессира Альмереджи?

Расслабленный наслаждением мужчина не склонен размышлять.

— Жалел, — бездумно обронил Песте, — кошмарная же девица… — он осёкся, поймав гневный взгляд супруги.

— Кошмарная? Да если б не она! Ты всегда считал женщин глупыми курицами, а когда одна оказалась умнее тебя, то и хвост поджал? Да ещё и поносишь её?

Чума вяло махнул рукой.

— Боже упаси. Синьорина великолепно извлекает следствия из причин, однако причины-то, напомню, обнаружил я. Но бедняжка Ладзарино…

— Да поделом ему, прохвосту, — милосердно заметила синьора Грандони.

Чума не проявил никакой мужской солидарности и не возразил, но снова взобрался на супругу.

— Не валяй дурака, Чума… — Бениамино ди Бертацци досадливо отмахнулся от вопрошающего взгляда дружка.

— Да говорю тебе, тут нечисто… — Грациано ди Грандони подозрительно озирал идиллическую картинку: двое черноглазых малышей прыгали в зелёной траве, скрещивая деревянные мечи, а рядом с ними курносая зеленоглазая малышка ловила за крыло ворона Морелло.

— Вздор это всё.

Надо сказать, что ни Грациано, ни Камилле так и не удалось до конца преодолеть горестные воспоминания отрочества. Песте по-прежнему считал, что женщинам верить нельзя, ибо женщина со времён Эдемского сада являет собой сосуд греха и порока, и был уверен, что никакие предосторожности в отношении этих существ лишними не будут. Потому, вступив в брак, он большую часть ночи проводил, заменяя супруге одеяло, когда же сползал с неё, обессиленный и умиротворённый, всё равно считал необходимым сжать вокруг неё руки покрепче и лишь тогда засыпал. Камилла же полагала, что мужчины — распутники по сути, и если кто-то из них не шляется по блудным домам и не пялится на других женщин, — то доверять подобному поведению всё равно нельзя, ибо мужчины — существа не только развращённые, но и лицемерные. Поэтому, даже когда супруг отправлялся с конюхом закупать провизию на рынок — по возвращении он подвергался такому пристрастному допросу, какой мессир Портофино никогда не учинял ни одной ведьме. Камилла могла спокойно уснуть только тогда, когда её руки были крепко сцеплены вокруг шеи супруга, и не ревновала лишь в те минуты, когда видела его рядом.

Через полгода после венчания она объявила Грациано, что он скоро будет отцом, и мессир ди Грандони был обрадован, а когда малыш появился на свет и был наречён Гвидо, то разглядывая сына в купели, Песте и вовсе почувствовал себя счастливым. Не менее счастлив был он и два года спустя, когда родился второй сынишка, названный в честь его крестного отца Аурелиано. Малыши подрастали и супруги, занятые воспитанием малышей, не имели сугубых поводов для ревности.

Но вот три года назад Чуме снова было объявлено о грядущем увеличении семейства.

Он воспринял это с философским спокойствием и с горделивой улыбкой уже представлял себя отцом троих сыновей, как вдруг на свет из утробы супруги появилось нечто странное. Начать с того, что родившееся существо не было черноглазым, что Чума считал почему-то обязательным. Дитя смотрело на мир зелёными глазёнками и улыбалось. Этого мало. Нос новорождённого создания был совсем не похож на его нос, Грациано же считал, что он не мог зачать дитя с носом иным, чем у него самого. Но все было пустяком в сравнении с третьим, сугубо драматичным обстоятельством: ребёнок был инвалидом, лишённым каких бы то ни было признаков мужского достоинства.

В итоге дитя крестили не именем Бениамино, которое папаша для него приготовил, а Гаэтаной, в честь его восприемницы и крестной. В глазах же Грациано с того дня застыло тяжкое подозрение. Он почему-то был уверен, что женщина, он прочёл об этом у древних авторов, «лишь кормилица воспринятого семени», а каким, интересно, образом супруга могла воспринять подобное от него? Мысль о том, что он мог произвести на свет женщину — не укладывалась у Чумы в голове. Как это возможно, помилуйте? Сомнениями он поделился с дружками. Ладзаро повертел пальцем у виска, Портофино расхохотался, а Бениамино ди Бертацци сказал, что он валяет дурака. Самым же забавным оказалось то, что подросшая кроха колдовскими чарами покорила сердце Чумы — он был весьма строг с сыновьями, но при виде нефритовых глазёнок дочки просто таял.