Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

Изготавливать тут истукана было рискованно. Слишком многие люди увидят его: днём – работяги, ночью – сторожа, имеющие свободный доступ во все помещения. Чужие глаза будут смотреть на него, чужие руки будут трогать. Истукану это не понравится, конечно. В мастерские, где пишут иконы, посторонним вход заказан. Так же и здесь: приближаться к храмовой скульптуре следует только с молитвой, хотя бы краткой.

Придётся на ночь прятать её под покрывало, подумал я, или даже закрывать фанерными щитами.

Много будет хлопот. Много лживых и лукавых слов будет произнесено.

От печальных размышлений меня отвлёк Твердоклинов. Я стучал киянкой, сплачивая меж собой детали дверей, и не слышал, как он вошёл, – ему пришлось громко свистнуть, чтоб я обернулся.

Твердоклинов смотрел с изумлением.

– Ты что тут делаешь?

– Работаю, – ответил я.

– Тебя ж вроде посадили?

– Отпустили. И даже с фабрики не попёрли.

– А меня попёрли, – гордо объявил Твердоклинов. – Пахан предложил – или вламывай за ползарплаты, или – в отпуск, на месяц, без содержания. Я решил – в отпуск.

– А я – наоборот.

Твердоклинов засмеялся.

– Штрейкбрехер ты, – беззлобно сказал он. – От слова “хер”. Но дело твоё. Лично я за копейки работать не буду.

– У меня дом сгорел, – сказал я. – Жить где-то надо. Деньги нужны.

– И про дом тоже слыхали, – значительно произнёс Твердоклинов. – Тебе, может, помощь нужна? Деньгами не смогу, у самого нет, но, может, одежду какую?

Странно было видеть на его веснушчатом лице выражение жалости и соучастия, ранее мне незнакомое.

– Спасибо, друган, – сказал я. – Ничего не надо, сам справляюсь.

Твердоклинов помолчал и сообщил:

– А я ведь тоже в мусорской посидел. Какая-то падла настучала про мои семейные проблемы. Скорее всего, жена, больше некому. Приехали на “воронке”, прикинь? – и в клетку. И я в этой клетке полдня сидел, даже поссать не разрешали, чисто как в гестапо. Потом – в кабинет, а там, в кабинете, – мусорила, вот с такой рожей, и зубы золотые. Я, говорит, знаю, что ты людям угрожаешь убийством. Гражданину Прядкину два раза угрожал. Я говорю: какой он, в манду, гражданин? Он, говорю, не гражданин, а чёрный демон, это во-первых. А во-вторых, он, тварюга, мою жену пялит. Я что, должен просто так на это смотреть? Да я, говорю, по всем понятиям обязан его уничтожить! По-мужски поступить! А мусорила говорит: для первого раза строго предупреждаю, а на второй раз – посажу. За угрозу убийством срок полагается. И отпустил. Вот такая вот история. Тебе одному рассказываю, как близкому товарищу.

– Не посадят, – сказал я. – Пугают просто. Посадят, если и вправду убьёшь.

Твердоклинов помрачнел, выпрямился.

– Может, и убью, – сказал он тихо. – Жена-то – моя. Так ведь?

И сунул руки в карманы, как будто пытаясь сдержать порыв к нападению на обидчика.

– Разведись, – предложил я.

– Ага, – сказал Твердоклинов, – а жить где? У нас – однокомнатная. Разменивать, что ли? А дочка маленькая? Нет, не буду. Может, ещё помиримся. – Он подмигнул мне, и его глаз опасно сверкнул. – Давай, в общем, работай, а я пойду в кадры, отпуск оформлять.

Пожал мне руку и ушёл, а я вернулся к работе, собирать двери.

Двери были лёгкие, межкомнатные, не сплошные, а с широкими вставками из непрозрачного декоративного стекла, чтобы проходил свет. Такие двери, конечно, не могли никого защитить: если, допустим жена Твердоклинова, убоявшись гнева мужа, закроется за такой дверью – муж легко выбьет стекло и уберёт преграду со своего пути. Возможно, двери предназначались для тех, кто отрицает домашнее насилие. Но много ли таких в городе Павлово, если даже Пахан, хозяин фабрики, уважаемый в городе человек, поколачивает свою супругу? Впрочем, говорят, поднять руку на ближнего может любой, это не зависит от социального статуса; вчера, например, ты был – учёный доцент и знаток истории, свободно говорил по-французски и читал лекции, а сегодня нажрался коньяка “Наполеон” – да и убил свою подругу.

Вот о чём ты думаешь всё время, грустно сказал я себе. А Твердоклинов только поддал жару. Поднять руку, ударить, убить, – вот чем полна твоя деревянная башка. Двери делаешь – замечательные, не двери – игрушки, любоваться бы и радоваться; нет, для тебя важнее насилие.

А между тем Твердоклинов предложил тебе помощь.

Пахан вот не предложил, промолчал. А потенциальный душегуб, совсем небогатый человек – предложил.

Груз доставили вечером.

Я заблаговременно оформил пропуск на въезд. Вышел, увидел, как вкатывается огромный пыльный джип – с кузовом, с красноярскими номерами, праворульный, лобовик треснут, изношенный двигатель стонет стоном. Водитель был не из наших, не деревянный, – обыкновенный малый в спортивной куртке, с красными от недосыпа глазами. Он откинул борт: я увидел тёмное сухое бревно в обхват размером. Лиственница, да. Лежала где-то в основании дома или бани, в нижнем венце. Потом дом (или баню) разобрали, а бревно – сберегли, ибо такому бревну цены нет.