Чарльз Паллисер - Непогребенный

– На старших курсах мы не задумываясь называли христианство суеверием, – продолжал Остин.– Суеверием, которое совсем уже выдохлось под солнцем рационализма и вот-вот исчезнет окончательно. А теперь я проникся обратным убеждением: если у тебя нет веры, значит, все, что ты имеешь, это суеверие. Боязнь темноты, привидений, царства смерти – от этого никуда не денешься. Чтобы избавиться от страхов, мы нуждаемся в сказках. Ты, например, берешь свои утешительные мифы и сказки из истории – как с этим твоим королем Артуром.

– Артуром? О чем ты?

– Ты же сам недавно говорил, что пишешь труд о короле Артуре.

– Бог мой, да нет же. Я пишу о короле Альфреде.

– Артур, Альфред, какая разница? Ну спутал я их – но суть дела от этого не меняется. Ты сочиняешь сказки, чтобы себя утешить.

– В отличие от Артура Альфред – признанная историческая фигура, – вознегодовал я.– Чего не скажешь об Иисусе из Назарета. При всем моем уважении к моральной системе, которую связывают с его именем.

– Уважение к моральной системе, которую связывают с его именем! – фыркнул Остин.– Я говорю о религии, вере, принятии абсолютной реальности спасения или вечных мук. Ты – как и прочие наши ровесники – потерял веру оттого, что решил, будто наука может объяснить все. Когда-то я и сам так считал, но потом понял, что разум и вера вовсе не противоречат друг другу. Это системы реальности разного порядка. Теперь мне это известно, а когда я был моложе, то заблуждался вместе с тобой. Ныне я знаю: свет существует потому, что есть тьма. Жизнь – потому, что есть смерть. Добро – оттого, что есть зло. Спасение существует, потому что есть проклятие.

– А яйца существуют, потому что существует бекон! – не удержался я.– Чушь собачья!

Остин ответил мне холодным взглядом своих больших черных глаз, будто ответа по существу я не заслужил.

– Прости, – сказал я.– Мне не следовало так говорить. Но ты в это веришь, так как тебе хочется думать, что ты будешь спасен. Ты попался в ту самую ловушку, о которой мы оба часто говорили. Приманкой послужила вечная жизнь и прочая ерунда.

– Что ты знаешь о моей вере? – произнес он мягко.

Внезапно я до конца понял то, о чем наполовину догадывался с первой же минуты приезда: Остин для меня полнейший незнакомец. Еще более меня обескуражила мысль, что и двадцать пять лет назад, думая, что изучил Остина вдоль и поперек, я на самом деле знал его очень мало. Человек, глядевший на меня сейчас с таким презрением, in potentia [1]присутствовал и в моем прежнем приятеле, а я об этом даже не подозревал.

Мы надолго замолкли. За окнами густой туман обвивал площадь и собор плотным, но холодным и влажным шарфом. Остин пил, по-прежнему бросая на меня взгляды поверх стакана. Я прятал глаза и тоже потягивал вино. Он опустил стакан на пол и переменил позу.

– Я хотел рассказать тебе о привидении.

Его голос прозвучал любезно, словно бы мы не стояли только что на грани открытой ссоры. Я откликнулся на его новое настроение:

– В самом деле, неплохо бы послушать.

Спустя два дня мне показалось символичным, что рассказ об убийстве Остин вел в пределах вольного района Соборной площади, но тогда я не ждал ничего, кроме возобновления былых – таких уютных – доверительных отношений. Он начал:

– За два последних века многим попадалась на глаза высокая фигура в черном, молча обходившая собор и площадь.

Я кивнул, однако он добавил:

– Ты скорчил скептическую гримасу, но по крайней мере часть этой истории имеет материальное подтверждение. Ее можно увидеть и даже потрогать, если тебе, как Фоме неверующему, нужны подобные доказательства: она запечатлена на камне и находится менее чем в полусотне ярдов от нас.

– Что же это?

– Всему свое время. Лет приблизительно две с половиной сотни тому назад пост каноника-казначея фонда занимал Уильям Бергойн. Если бы ты открыл окно – но только, пожалуйста, не делай этого, холод собачий! – и посмотрел налево, то увидел бы здание прежнего дома казначея. Теперь оно зовется новым домом настоятеля, хотя и это название давно уже не соответствует действительности. Это здание уступало размерами тогдашнему дому настоятеля, а от епископского дворца не составляло и одной трети, однако было так красиво, что остальные дома на площади не годились ему и в подметки. Предшественник Бергойна смог навести на дом блеск, поскольку потихоньку подворовывал из фонда (должность казначея была лакомым куском для тех, кто не брезговал попользоваться случаем). Бергойн же не только сам не поддавался искушению, но и другим этого не позволял. Именно по причине своей честности он нажил себе могущественного врага. Это был честолюбивый каноник по имени Фрит, Ланселот Фрит, приблизительно ровесник Бергойна, служивший заместителем настоятеля. Он был человек, глубоко погрязший в болоте меркантилизма.