Александр Бушков: Дикое золото

– Давайте не будем об этом, – отрезал Силуянов. – То, чем я здесь располагаю, не имеет значения, улик, доводов, веских доказательств. То есть мое положение аналогично вашему. Если мы соединим силы, это ни к чему не приведет. Ни к чему. Остается ждать, что он когда-нибудь сломает себе шею на скользкой дорожке… но я бы на это особенно не полагался. Хватит, давайте поговорим о вас. Вы не считаете, что сейчас настало самое подходящее время для вашего самоубийства?

– У меня и в мыслях…

– Ах, господи, да при чем тут ваши мысли! – с досадой воскликнул Силуянов. – Речь идет о мотивировках и поводах, а они, простите, крайне убедительны. Вы в определенном смысле потерпели крупную неудачу – и виновник от вас ускользнул на тот свет, и агентов вы потеряли убитыми, и в руке Татьяны Константиновны вам самым решительным образом отказали… Да не фыркайте вы с грозным видом! Не до того! Алексей Воинович, по этаким поводам и более опытные, более старшие совершали самоубийство. Да, можно приплюсовать ваше отчаяние после снятия Герасимова, крах надежд, возлагавшихся на его протекцию… Куча весомых поводов и убедительных мотивов. Вы так уверены, что Карпов, если вас найдут с пистолетом в руке и пулей в голове, станет непременно устраивать долгое следствие? Там, в Петербурге, не до вас – одни укрепляют позиции, другие сопротивляются приходу новых людей на их должности, царит обычная бюрократическо-интриганская чехарда, как это всегда бывает при снятии прежнего начальника и назначении нового… Кто будет особо разбираться? Или верите в благородство Ларионова? Я – нисколько…

– Я тоже, – кивнул Бестужев.

– Вот видите. Кто поручится, что им не пришло в голову нанести на картину завершающий мазок?

– Что же вы предлагаете? – угрюмо поинтересовался Бестужев. – Бежать, получается?

– Не бежать, а совершить разумное отступление, – быстро возразил Силуянов. – В тактике военного искусства такое случалось не единожды. Вы военный, знаете это лучше меня… Набросайте записку Ларионову, сошлитесь на телеграфный обмен депешами меж вами и столицей, он ведь не имеет права вас удерживать, вы ему не подчинены. Через сорок минут на вокзал прибудет владивостокский экспресс, идущий в Москву. На вокзал мы вас доставим под прикрытием агентов, в закрытой карете. Мой вокзальный надзиратель обеспечит прикрытие до отхода поезда. В вагоне вы будете в полной безопасности – они попросту не успеют отреагировать, да и не решатся устраивать что-то в поезде… Через четыре часа вы покинете пределы губернии, а там – Петербург. Вещи лучше бросить в гостинице, вам их потом перешлют. У меня все продумано и готово. Плетью обуха не перешибешь, мы никому ничего не сможем доказать… Итак?

– Вы, безусловно, правы, – сказал Бестужев, не поднимая головы, прямо-таки физически ощущая громадность расстояния, отделяющего его от Петербурга. Казалось, он, подобно уэллсовским героям, очутился на Луне. – Спасибо, Евгений Павлович… – он вскинул глаза на собеседника. – Плетью обуха и впрямь перешибить нельзя… но ведь эта неудача не уничтожает плеть?!

Жесткий воротник парадного мундира ощутимо сдавливал шею, но Бестужев вынужден был сохранять неподвижное положение статуи, сидя напротив углубившегося в бумаги председателя Совета министров. Он лишь подумал с грустной иронией, что еще две недели назад воротник был впору. Несмотря на все треволнения шантарской эпопеи, приходилось признать, что он ухитрился раздобреть на обильных сибирских харчах. Потому и воротник стал немного тесен, как ни старайся незаметно вытягивать шею…

Впрочем, сейчас высокий сановник, к которому Бестужева неожиданно вызвали, предстал в ипостаси не премьер-министра, а министра внутренних дел – на нем был соответствующий мундир, и принял он Бестужева в здании на Фонтанке…

Стол министра, как ему и полагается, был необъятен, чересчур уж вопиющей бестактностью было бы присматриваться к бумагам на нем – и потому Бестужев не мог определить, который именно вариант ларионовского отчета лежит перед могучим, широкоплечим человеком с лысой головой и великолепными усами. Странно, но он не испытывал ни страха, ни волнения – после пережитого в Сибири прежние заботы казались смешными и неуместными. Какая это была ерунда – кресло, чин, карьера…

Столыпин поднял на него пронзительные глаза. Бестужев еще более выпрямился в кресле.

– Должен констатировать, что вы справились неплохо, – сказал министр. – Весьма даже неплохо.