Евгений Сухов: Заговор русской принцессы

— Что же это за средство такое приворотное? — спросила государыня, когда за последней девицей закрылась дверь.

— Порошок высушенной жабы, — неожиданно горячо заговорила старуха, продолжая дышать в лицо сопрелым луком. — Я его со шкурой медянки смешала, а потом уголька в него добавила.

— И что же я со всем этим добром делать буду? — рассеянно спросила Евдокия Федоровна.

— Ты снадобье в кашку сыпани, государыня.

— И много?

— Самую малость. Пару щепоток. Как Петр Алексеевич проглотит, так он, кроме тебя, ни о чем более думать не станет, — убежденно заверила старуха.

— А если заприметит? — засомневалась царица.

— Да где же ему заприметить-то! — запротестовала Марфа Михайловна. — У нашего царя в главе только одни корабли да пушки! Вон какую грязищу со дна озера поднял. Всех рыб перепугал! Тут бабы как-то белье хотели ополоскать, так только в тине перепачкались.

— А если все-таки заприметит?

— Ну ежели… — задумалась старуха. — Тогда нас обоих со света сживет…

— Ой, что же мне тогда делать! — бессильно всплеснула руками царица.

— А ты, матушка, похитрее будь, — беззубый рот яростно зашевелился. В самых уголках стал виден желтоватый налет, оставленный от проглоченной пищи. — С лаской к нему подойди. Кушанье в светелке приготовь, а когда он отвернется, так ты ему щепотку и брось, а потом перемешай. Можно даже маслица добавить для вкуса, авось и не заметит. Часу не пройдет, как он пуще всякой собачонки за тобой бегать примется.

Боярыня была неприятной. Вместо кафтана с ферязью она предпочитала одеваться в старое черное платье, доставшееся ей от прабабки, но в искусстве волхвования она была непревзойденной мастерицей. С ее помощью опоили царицу Наталью Кирилловну, когда та наведалась в дом Лопухиных на Пасху. В настольном куличе был упрятан приворот на скорую свадебку, а еще через месяц он облюбовала дочь стрелецкого головы Иллариона Аврамовича Лопухина в качестве невесты для царствующего сына.

С этого дня Марфа Михайловна Нарышкина находилась в доме Лопухиных на особом положении, потеснив прочих стариц. И даже мамки государыни посматривали на нее со страхом, опасаясь, что та может сжить их со света.

Царица всхлипнула:

— Да вот только как же я заманю его, окаянного, если он на меня совсем глядеть перестал! Говорят, что девка у него в Кокуе объявилась. Немка! Если бы я до нее добралась, так все волосья повыдергивала! — яростно сжала пальцы в кулаки царица.

— Повыдергаешь еще, Евдокия Федоровна, — смиренно пообещала боярыня. — Только выждать малость нужно… Так что с порошком-то делать? — с надеждой спросила боярыня, заискивающе заглядывая в лицо царицы.

Взяв рукоделье, царица накинула петельку, потом еще одну. Узор выходил ладным.

— Хорошо… Принеси своего порошку, — сдалась Евдокия. — А теперь иди, рукодельем займусь.

Сморщенная, маленькая, в черном платье и длинном платке, который почти скрывал ее лицо, боярыня внушала суеверное чувство всякому, кто видел ее щуплую фигуру, шныряющую по дворцу. А рука невольно тянулась к голове, чтобы спешно осенить себя крестным знамением.

— Чудо, а не зелье! — хвасталась старуха, шамкая беззубым ртом. — Кого угодно может отвадить, а кого угодно приворожить. — В ее глазах сверкнула какая-то бесовская искорка. Прожила она на белом свете немало лет, а оттого верилось, что в ее душе угнездилось немало тайн. — Приглянись мне какой-нибудь молодец, так я бы и сама такое средство ему сыпанула. Хе-хе-хе!

— Чего ты болтаешь такое, старая! — воскликнула возмущенно Евдокия. — Тебе бы о душе подумать, а ты о том же… Ладно, ступайте, боярыни, будете нужны, позову!

Поднявшись, Марфа Михайловна еще более сгорбилась, едва ли не касаясь челом пола. Вяло передвигая ногами, прошаркала до самого порога и, шагнув в сумрак коридора, будто бы сгинула.

Ближняя боярыня Анна Кирилловна встала с лавки без спешки, распрямив горделивую спину, и, отвесив царице большой поклон, широким шагом заторопилась из горницы.

Кроме двух десяток мамок, без которых царица не смела бы сделать и шагу, во дворце приютилось полсотни калек и юродивых, живших подношениями. Для государевой забавы в комнатах обитало еще три дюжины карликов и кормилиц. С наступлением сумерек они выползали из всех щелей и, нацепив ужасные хари, забавлялись, пугали обитателей дворца.

За дверью послышался какой-то неясный шорох. Наверное, окаянные готовились к ночным представлениям. Неделю назад любимый карлик государя Карлуша (названный так Петром в насмешку над шведским королем Карлом), обрядившись в бесноватого, едва ли не до смерти перепугал боярыню Плещееву. Неделю на потеху карлику старуху отпаивали настоем ромашки, и теперь Карлушу иначе как окаянным она более не называла.