Евгений Сухов - Жестокая любовь государя

Неожиданно государь велел собираться в дорогу. Челядь сложилась быстро, возбужденно шепталась в надежде, что государь одумается и вернется в Москву. Но когда Иван Васильевич назвал село Покровское, слуги тихонько вознегодовали — царь все дальше отъезжал от своей вотчины.

Постоял немного государь, поглазел на дом, который дал ему приют, и, поклонившись до земли, пошел к своим саням.

Снег под копытами лошадей только похрустывал и торопил дорогу. А она была многоверстная, то замедляла свой бег на кручах, то спешила на крутых спусках. Темными молчаливыми путниками встречали государев поезд дубы-великаны, которые были не менее величавы, чем сам царь, и поэтому не раздаривали поклоны, стояли вдоль дорог исполинами. Это не березы, которые послушны каждому ветру, и оттого их поклон особенно шибок — до самой земли, в ноженьки проходящему путнику.

Ветки у деревьев что руки — длинные и загребущие, тянутся до середины дороги и норовят содрать шапку с зазевавшегося путника. Этим своеволием они напоминали татей, которые в один миг могут оставить не только без шапки, но и без головы. А государю среди темноты леса то и дело слышался разбойный свист, своей веселостью пробирающий до кишок и холодящий нутро, а то мерещились повешенные вдоль дороги купцы.

Государь вдруг вспомнил пророчества лекаря Шуберта, которого повелел казнить за то, что тот не сумел вылечить Анастасию Романовну. Он-то однажды и предсказал Ивану Васильевичу, что тот будет так велик, как может быть только небожитель, и сделается таким бесславным, каким может быть только позор. И если не сгинет он среди лесов, всеми брошенный, то возвысится еще более.

— Как же ты увидел это? — прошептал тогда Иван Васильевич, потрясенный пророчеством.

— Позволь свою руку, государь, — посмел потребовать царскую длань Шуберт. — О! Самодержавная ладонь много чего стоит. Это самый верный способ заглянуть в прошлое и узнать будущее. Линии на ладони не что иное, как божьи знаки, они говорят о человеке все. Создатель показал свою божественную мудрость, когда начертал на ладони эти линии. Искусству гадания я обучился от своей бабки, которая в свою очередь научилась от своей, и так до двенадцатого колена. Я не столь искусен, как мои именитые предки. Три мои прабабки были сожжены на костре за то, что обладали невероятным даром пророчества. И говорят, сам папа римский протягивал им свою священную ладонь, чтобы узнать будущее. О, государь, эти пальцы говорят о том, что ты стремишься к славе… Вот этот бугор подтверждает, что ты честолюбив, а вот этот островок на линии рассказывает о том, что ты склонен к убийству и к пролитию крови. Такие люди, как ты, часто бывают изгнаны и очень плохо кончают.

— Видно, не зря твоих бабок жгли на костре! — отдернул руку самодержец.

И вот сейчас пророчества немца начинали сбываться — государь неприкаянно плутал по чаще, и, того и гляди, несусветная судьба выведет его к топкому болоту, где ему и сгинуть вместе со всей челядью.

— Стоять! — крикнул вдруг самодержец.

И колонна, послушная грозному окрику, замерла, а далекий ее хвост едва перевалил сопку и затерялся на крутом изгибе дороги.

— Что случилось, государь? Не озяб ли? — хлопотал вокруг царя Басманов.

— Не озяб!.. Вели разворачивать сани, на Коломенское едем! Хочу праздник Николы Чудотворца в тепле встретить.

— Поворачивай! Государь велит!

— Поворачивай!

— Поворачивай сани!

От саней к саням передавалась воля Ивана Васильевича, и только эхо глухо терзало лес:

— Ай! Ай! Ай!

И колонна поползла через лес в село Коломенское. Впереди, освобождая дорогу для государя, ехало три десятка рынд. Срывая глотки, они орали:

— Поберегись! Государь Иван Васильевич едет! Расступись! Иван Васильевич едет!

Село Коломенское встречало самодержца молчаливо: ни радости, ни веселья, не было здесь хлебосольного приветствия, а колокола и вовсе на морозе застыли. Село угрюмо — ни огонька! Только церковный купол, собрав в себя сияние звезд, казался отражением луны.

— Все! Не хочу далее ехать! — заявил решительно царь. — Хочу здесь никольские морозы переждать.

Отринул от себя теплую шубу Иван Васильевич и, не дожидаясь рынд, ступил на снег.

— Едрит твою! — чертыхнулся государь, опрокинувшись.

Гололед, как опытный ратоборец, сбил самодержца с ног, и тот, поверженный, упал к ногам челяди.

— Как же ты так, Иван Васильевич! Как же это ты, родимый! Вот угораздило-то! — подхватили царя крепкие руки слуг.