Евгений Сухов - Княжий удел

— Все… ничего уже нет… Ничего… Одна темнота да печаль мне теперь остались.

Только сейчас, глядя на беспомощного и ослепшего брата, Дмитрий понял, как дорог ему Василий. Обнял он его голову, прижал к своему лицу.

— Обещай мне, Дмитрий, что отплатишь за поругание, — требовал Василий.

— Обещаю, брат, обещаю.

Монах между тем уже запряг телегу, бросил на нее солому и нетерпеливо поторапливал князя:

— Князь Дмитрий Юрьевич, в дорогу пора. Великий московский князь дожидается.

— Ступай… ступай, братец, — дотронулся Василий до лица Дмитрия. — И ни слова обо мне московскому князю, побереги ненависть до времени. И храни тебя Господь! — поднял он руку в благословении.

Дмитрий сел на телегу. Закрылись ворота и навсегда упрятали дмитровского князя Василия Юрьевича. Мирская жизнь осталась позади, в монастырь пришел старец Дорофей.

Лошадка оказалась хромой, она слегка припадала на переднюю ногу, и чернец, понукая ее, повторял одно и то же:

— Недоглядел. Лошадь подковать надобно. Вот как доеду, так сразу и в кузницу.

Заводить беседу князю не было надобности, и он, укрывшись плащом, переживал увиденное. Потом укачало князя, и он тихо задремал.

Из дремы Дмитрия вывела чья-то ругань. Он открыл глаза и увидел, как четверо мужиков тащили девку, которая упиралась, бросалась на землю, руками цеплялась за траву, но они поднимали ее и тащили дальше.

— Эй, мужики, остановитесь! Что вы делаете?! Куда девку тащите?!

— А ты кто такой?! — выступил вперед задиристый, небольшого росточка мужичок. — Не обязаны мы перед тобой ответ держать, у нас свой господин имеется.

Мужик крепко держал девку за волосы, и жиденькая бороденка его строптиво топорщилась.

— Кто я такой? Князь Дмитрий Юрьевич. — И с усмешкой добавил: — Или не слыхал?

— Князь Дмитрий Юрьевич? Шемяка? Как же не слыхать, наслышан.

Он отпустил девку, чтобы снять перед костромским князем шапку, а девка, почувствовав в князе неожиданного заступника, с надеждой смотрела на Дмитрия. Увидал ее глазищи Дмитрий Шемяка да и обмер. Неужели Меланья?

— Почему девку силком тащите? — строго спросил Дмитрий Юрьевич.

— Так известное дело… ведьма! — просто отвечал все тот же мужик.

И стоявшие рядом поддакнули:

— Как есть ведьма. Сами видели, как она в черта обращалась в полнолуние.

— А потом и над селом летала, и чертову траву собирала.

— Куда же вы ее тогда тащите? — ужаснулся Дмитрий.

— Сруб мы на берегу поставили осиновый. Его нечистая сила боится. Вот со всей округи ведьм ловим и в этот сруб запираем. Эта ведьма последняя… двенадцатая. Потом сруб подожжем. Мор начался. Бывалые люди сказывают, что в этом наговоры ведьмины повинны.

— Отдайте мне ее, — заступился за девку князь. — Я вам заплачу. Вот горсть серебра… за нее даю!

Мужики переглянулись, походило на то, что предложение князя их заинтересовало. Они чесали затылки, тихо переругивались, поглядывая на девку, а потом все тот же мужичонка подошел к князю и сказал:

— Ладно, князь Дмитрий, забирай девку-ведьмачку. Твоя она! Сыпь сюда серебро, — подставил он шапку. — А мы походим еще по округе, другую поищем. В селе-то знают, что привести мы ее должны, несподручно пустыми возвращаться. А ты этой девки оберегайся, князь, беду она принесет. Посмотри, какие глазищи.

Мужики ушли, и долго еще была слышна их брань — видно, никак не могли по справедливости поделить серебро, а Меланья стояла на обочине, не веря в свое неожиданное освобождение. А может, на этот раз помогли ей темные силы?

— Ну что стала? Садись на телегу, Меланья, дальше поедем. А меня ты помнишь? — спросил Шемяка, когда девка села рядом на солому.

— Помню, — смиренно отвечала колдунья. — И тебя помню, и братца твоего помню… Дмитрия Красного.

Разрумянились щеки у девки, видно, совсем оправилась от страха и прошлое вспомнила.

— Ну вот и ладно. К брату я сейчас еду, Дмитрию, может, возьмет он тебя в дворню. Как же ты в колдуньи-то попала? — удивился Шемяка.

— После того как вы отъехали, выгнал меня хозяин. По дорогам ходила, милостыню просила. Потом в селе одном приютили, а там вдруг мор начался, вот меня и стали в этом винить, а я ни в чем не повинна.

За все время чернец не проронил ни слова, сидел будто немой. Только сделался еще угрюмее, думал свое: «Конечно, не по-христиански безвинную душу губить. Но и какой прок с собой брать? Не приживется она. Это как ласточка из чужой стаи — каждая ее клюнуть норовит. Трудно ей будет жить». И он в сердцах огрел лошадку кнутом. Животное обиженно фыркнуло и быстрее заработало ногами.