Евгений Сухов - Княжий удел

— Кто таков?

— Сын боярский… боярина Федора Галицкого…

— Вот оно что! — возликовал Прошка Пришелец. — Дай ему, Георгий, по зубам!

Георгий засучил рукава кафтана по самый локоть, примерился и с размаху саданул детину в подбородок. Верзила покачнулся, словно раздумывая, а стоит ли падать, отступил на шаг, а потом, запутавшись в полах кафтана, растянулся во весь свой саженный рост.

— Силен ты! — похвалил Прошка.

Отрок заулыбался, похвала боярина была приятна:

— На кулаках дрался. Мои-то в кровь трудно ободрать.

Бояре помалкивали, опасаясь навлечь на свои головы новую беду. Ладно, пускай потешится. Вернется князь, посадит этого худородного на кол.

— Почему вы изменили великому московскому князю Василию Васильевичу? Или он вас не жаловал? Или не любил всем сердцем, как отец чад своих? А может, худое жалованье платил и деревеньки в кормление не давал? Молчите? Не было всего этого! Любил вас князь Василий Васильевич! Чем же вы ему за добро отплатили? Тем, что позволили очи его ясные вырвать, а сами на службу к его окаянному брату перешли!

Бояре подавленно молчали, справедливо полагая, что любое сказанное слово может пойти во вред, только шапки в руках стискивали сильнее, а головы клонили все покорнее.

— Выпороть их! — приказал Прошка. — Да так, чтобы визг по всей Москве шел!

— А потом что с ними делать, боярин?

— Потом? — слегка замешкался Прошка. — Всех до единого в темницу, там на волю Василия Васильевича оставим.

— Да как ты смеешь, холоп, на бояр, самих Рюриковичей, руку поднимать! — изрыгая проклятия, заорал мужичонка, горделиво распрямляя спину.

Прошка только хмыкнул.

— Этому розог не давать, а снять с него шапку, и пусть постоит таким на площади среди народа, — подверг он боярина еще большему позору.

В это утро служба проходила необычно: пусты были соборы. Москвичи молились дома, зажигали перед иконами лампадки. Смута в городе, не ровен час, и прирезать могут. Только нищие, как обычно, пришли к соборам в ранний час и заняли место на паперти в надежде получить милостыню.

Иногда слышались чьи-то истошные крики, которые вдруг внезапно обрывались. Прохожие крестились: видать, из кого-то душу вынули.

Прошка Пришелец обходил боярские дома и, сурово глядя на челядь, спрашивал о хозяине. Дворовые люди молчали, потупив взор, а когда в дело вступала плеть, язык мало-помалу развязывался. Били дворовых здесь же, на снегу, без всякого выбора, лупили как баб, так и мужиков, а потом из подвалов вытаскивали на суд бояр и княжеских слуг.

Рассветало.

Всех плененных бояр воины вели к великокняжеской кузнице, где на руки им надевали тяжелые цепи, потом пинками гнали в темницы.

Москва оставалась за Василием Васильевичем.

С рассветом зазвонили как-то непривычно, изменилось что-то и в самом городе. Москва молчала. Ратники серпуховского князя, отличавшиеся от прочих красными круглыми щитами, чувствовали себя в Москве хозяевами. Они заходили в боярские терема и без стеснения требовали наливки. Поживиться бы чем, дома пограбить, но Прошка запретил, сказал: Москва не военная добыча, а вотчина Василия Васильевича, и за бесчинства будут карать строго. Однако нашлись и те, кто ослушался, их было двое: один — старый воин с глубокими шрамами на лице, другой — совсем мальчишка. Оба они забрались в хоромы боярина Енота, поснимали с боярышень перстни, утащили парадный шлем, украшенный драгоценными камнями, и много другого добра.

Прошка Пришелец повелел привести грабителей на Москву-реку, где шел зимний торг. В разодранной одежде и без шапок поставили воров перед честным народом.

Прохор Иванович, насупив брови, назидательно вопрошал:

— Сказывал я вам, чтобы не грабили?

— Сказывал, государь, — начал старик, — ты уж нас прости…

— Сказывал я вам, что накажу за злодейство?

— Сказывал, государь, бес попутал, мы ведь и не хотели этого, — оправдывался малой, — зашли в дом…

Народ угрюмо молчал, догадываясь, что дело добром не закончится.

— Эй, дружина, — окликнул Прохор стоявших рядом отроков. — В прорубь их головой.

Охнула баба в толпе:

— Молоденький-то какой! Деток нарожать мог бы!

Отрока и старика взяли за плечи, подвели к полынье. Вода в ней была темная, бездонная.

— Крест можно поцеловать? — взмолился отрок.

— Хорошо, — разрешил Прошка.

Отыскался и священник, который вышел из-за спин стоявших людей и, ткнув в самые губы отрока крест, буркнул:

— Отпускаю тебе, раб Божий, грехи твои. Пусть Бог рассудит, виновен ты или нет. — Он скосил глаза на темную леденящую бездну.