Александр Арсаньев - Тайны архива графини А.

Но и прогорали они чаще других, у иных ума не хватало, других жадность губила. Может, и этот вернулся в свою избушку, разорившись дотла или погорев на какой-нибудь афере.

Уж больно был плутоват.

— Меня такое любопытство разобрало, — решила я поменять тактику, — что, кажется, ничего не пожалею, лишь бы узнать кто это был. Это была женщина? — прищурив глаза, спросила я тоном капризной барыньки, пытаясь выглядеть как можно легкомысленнее.

— Ну, Алексей, — вспомнив его имя, пропела я, — не мучь меня, я тебя награжу…

— Как можно мучить такую добрую барыню, — расплылся в улыбке староста. — Отчего же не сказать, от меня не убудет. Да и награды никакой не надо, разве что на нашу бедность.

Пара монет в моей руке моментально сдвинули процесс с мертвой точки.

— Это вы имеете в виду, кто на кладбище то-есть приезжал, так я скажу…

Я достала еще пару монет.

— Жалко, что имени не знаю, а только по внешности. Похоже, из мещан она будет, или… боюсь соврать…

Часть монет перекочевала в его руку.

— Да как же я забыл — точно, — хлопнул он себя по лысине. — Купеческого звания они будут… А может, и из жидов.

— А раньше ты ее никогда не видел?

— Не скажу… — смутился он, — они платочек на головку надели, так что лица не видно.

— Хотя бы лет-то ей сколько, ты можешь сказать? — обиженно протянула.

— Это могу, — охотно кивнул он. — Ваших лет будут и по фигуре, извиняюсь, вашей комплекции.

— А хоть на чем она приехала — ты заметил?

— Как можно не заметить. Думаю… в карете.

— Думаешь или знаешь.

— Знаю. То есть… — он смутился и замолчал.

Я уже не надеялась что-нибудь от него услышать, но он неожиданно воскликнул:

— Ну не пешком же она сюда пришла? Чай не крестьянская баба, чтобы ножки-то топтать.

У меня вырвался вздох разочарования, и Алексей, испугавшись, что не получит больше ни копейки, отчаянно пытался вспомнить хоть что-нибудь приметное.

— У нее руки были в болячках, — неожиданно выпалил он.

— В каких болячках? — не поняла я.

— А будто покорябал ее кто, или содрала, — объяснил он и, демонстрируя мне, каким образом это могло произойти, чуть не до крови царапнул себя длинным желтым ногтем.

— Как же ты рассмотрел, она ведь, наверное, была в перчатках?

— Точно, только они у нее, извиняюсь, не совсем целые…

— Дырявые, что ли?

— Точно так-с…

Мы еще некоторое время разговаривали подобным образом, из моего ридикюля в его руку перекочевала почти вся мелочь, в результате я могла нарисовать портрет странной молодой особы в рваных перчатках, с дорогим букетом роз и с платочком на голове.

И я попыталась это сделать, как только вернулась от старосты.

На то, что у меня получилось, невозможно было смотреть без смеха. Я отбросила листок с рисунком, сочтя этот комический эффект результатом бесстыдного вранья и неумелого фантазирования небогатого на выдумку крестьянина.

И наверное забыла бы о нем, если бы не одно обстоятельство…

В дороге я немного простыла и вечером того же дня послала Степана в деревню за молоком. Через некоторое время он вернулся без молока, объяснив, что старуха, к которой он обратился, корову еще не доила, но обещала прислать горшочек с внуком.

В скором времени тот действительно прибежал с красными от холода ногами и в одной рубашонке.

Я усадила его с собой за стол и напоила горячим молоком. Он перестал стучать зубами и осмелел. На всякий случай я и его спросила, не видел ли он приезжавшей на днях барыни.

И к моему удивлению он тут же заявил, что какая-то «драная барыня» действительно третьего дня побывала на кладбище и что вышла она из болота.

Смеху ради я показала ему свой рисунок, увидев который, он захохотал, а потом спросил:

— Так что же вы спрашиваете, если знаете ее?

Проводив мальчика, я разгладила рисунок и спрятала подальше. Если он не пошутил, то это был точный портрет посетившей личардову могилу женщины.

Как вы догадываетесь — мне было о чем подумать в этот вечер.

Впервые за все время, что Степан служил у меня кучером, я увидела его спящим. Потому что разбудила его даже не утром, а глубокой ночью.

Сама я в эту ночь не сомкнула глаз и даже не раздевалась.

Степану, видимо, передалось мое волнение. Изменив своей обычной невозмутимости, он впервые на моей памяти, запрягая лошадей, бранил их на чем свет стоит, а не ласково уговаривал, как обычно. Мне даже показалось, что у него дрожат руки. Но скорее всего, это все-таки было результатом воображения, потому что такого просто не могло быть. Эти руки были созданы из другого материала. И дрожать не могли даже теоретически.