Александр Арсаньев - Тайны архива графини А.

— Тухлым яичком попахивает, — расплылся он в довольной улыбке. — Вы догадываетесь, о чем это свидетельствует?

Я со вздохом отвернулась к стене, логика явно не была его любимым предметом в гимназические годы.

— Вы, конечно, будете меня уверять, что стреляли по воронам, — с той же улыбкой проворковал он, но внезапно взвизгнул. — Но позвольте вам не поверить!

Полюбовавшись пистолетом и зачем-то взвесив его на руке, он аккуратно завернул его в свой платок и присоединил к прочим «вещественным доказательствам».

— А зачем, по-вашему, я послала за вами Степана? — невыдержав, повысила я голос. Но у него был готов ответ на этот вопрос, и он с удовольствием мне его преподнес:

— Именно для того, чтобы убедить в собственной не-ви-нов-нос-ти.

Последнее слово он произнес по слогам, тщательно выговаривая каждую букву, как будто выполнял упражнения по риторике, после чего облизнул губы и захихикал.

Наша «беседа» затянулась до глубокой ночи. И когда я наконец осталась одна то долго не могла заснуть, снова и снова вспоминая ту или иную фразу этого неприятного человека.

Я удивлялась, каким образом могла так ошибиться в нем, и проклинала себя за то что по неведению позволила себе рыдать на его груди.

Теперь он не вызывал у меня никаких других чувств, кроме презрения. И я поняла, почему Александр никогда не приглашал его к нам в дом и за все время лишь пару раз упомянул его имя. Да и то вскользь.

Мой покойный муж не только любил повторять библейскую мудрость «Не суди и не судим будешь», но и жил в соответствии с этой заповедью, то есть ни о ком не отзывался дурно и меня пытался приучить к тому же.

Но библейские заповеди очень трудны в ежедневном применении. Чего стоит одна только «Возлюби врага своего».

Глядя вчера на Михаила Федоровича, я пришла к выводу, что никогда не смогу назвать себя хорошей христианкой. Полюбить подобного человека я не смогу при всем желании.

Под утро я ненадолго забылась, свернувшись калачиком на продавленном кожаном диванчике. А разбудили меня громкие голоса полицейских, взволнованно обсуждавших что-то прямо у меня под окном.

Заснуть я уже не смогла, и заинтересовалась, что же их так взволновало. Можете представить мои чувства, когда я наконец поняла это. Был найден пистолет, из которого был застрелен Павел Семенович.

Я не смогла сдержать торжествующей улыбки, представив себе предстоящую встречу с моим вчерашним обидчиком. Я имею в виду Михаила Федоровича.

И он не заставил себя долго ждать.

Лишь только я привела себя в относительный порядок, убрала волосы и разгладила складки на одежде, как услышала деликатный стук в дверь.

Мне казалось, что он начнет с извинений, но я еще недостаточно хорошо знала этого человека. Он не испытывал никакого раскаянья, более того, разговаривал со мной с таким видом, словно мне удалось выскользнуть из его рук лишь благодаря счастливому для меня стечению обстоятельств. И всем своим видом демонстрировал, что и теперь не сомневается в моей причастности к преступлению, и что если пока ему не удалось упечь меня за решетку, то это произойдет немного позже, когда фортуна отвернет от меня свой прекрасный лик. Выслушав его формальное извинение, которое он все-таки вынужден был произнести, я не могла лишить себя удовольствия произнести ту фразу, что давно вертелась у меня на кончике языка. И я произнесла ее, лишь только дождалась первой паузы в потоке его тупого красноречия:

— Пшел вон!

Он удивленно вскинул на меня глаза, но ничего не сказал в ответ.

А я вышла из дома и, отыскав Степана, велела немедля запрягать лошадей. Перед самым отъездом я зашла в кладовку и мысленно попрощалась с Павлом Семеновичем Синицыным и его верным слугой. Больше мне здесь прощаться было не с кем.

Уже отъехав от Синицына на несколько верст, я узнала, что и Степана допрашивали почти всю ночь, сначала молоденький полицейский, выполняя приказ Михаила Федоровича, а потом и он сам. И тот и другой пытались вытащить из него показания против меня, и очень расстраивались, что как они не старались — так ничего и не смогли добиться от моего кучера-великана.

— Креста на вас нет, — отвечал он спокойно на каждое обвинение в мой адрес, — да разве можно такое говорить, эх, барин…

Перед самым рассветом, отчаявшись, Михаил Федорович опустился до того, что кулаком ткнул Степана в бороду и, грязно выругавшись, наконец отправился спать.