Дэвид Лисс - Ярмарка коррупции

– Поверь, я не собирался ставить тебя в неловкое положение. Единственное, что мне надо, – это выяснить, кто убил Уолтера Йейта и кто велел судье сделать так, чтобы присяжные признали меня виновным. Как только я это выясню и докажу, я смогу вернуться к своей обычной жизни. А пока я должен делать то, что должен.

– Не понимаю, почему для этого тебе обязательно проводить время с Гриффином Мелбери.

– Тебе и не надо понимать.

– Если ты затеял что-то против него, я тебе этого никогда не прощу.

– Послушай, откуда столько скепсиса? Я скажу тебе кое-что, если тебе станет от этого легче. Мой настоящий враг – Деннис Догмилл, я в этом более чем уверен. С помощью твоего супруга я пытаюсь получить то, что мне нужно, от Догмилла. А вследствие этого выиграет и Мелбери. Поверь, я не желаю ему зла.

– Я верю тебе. Мне хотелось бы также верить, что, не желая ему зла, ты не допустишь, чтобы ему был причинен вред.

– Мириам, мое собственное благополучие для меня важнее, чем его, несмотря на то, что оно важно для тебя.

– Не называй меня так. Это неудобно.

– Тогда Мэри.

Она вздохнула:

– Ты должен называть меня миссис Мелбери.

– Я не буду называть тебя так, – сказал я. – До тех пор, пока тебя не разлюблю.

Она отпрянула от меня, и если бы я не держал ее крепко, она бы убежала. Я не мог этого допустить, и после некоторой борьбы она, похоже, поняла, что, сбежав от меня в гневе, погубила бы меня навсегда.

Поэтому она предприняла другую тактику.

– Если ты скажешь мне это еще раз, я уйду, а ты объясняйся как хочешь. Я, сударь, замужем и не могу быть объектом вашей любви. Если у вас есть хоть какое-то ко мне расположение, прошу принять это во внимание.

– Я приму это во внимание и не буду говорить о степени моего расположения до тех пор, пока ты не сможешь этого понять.

– Я слышала, что ты немало расположен также к мисс Грейс Догмилл.

Я не мог не рассмеяться, услышав это.

– Не ожидал, что ты станешь ревновать.

– Речь идет не о ревности, – сказала она холодно. – Я полагаю, непорядочно ухаживать за молодой женщиной, какая бы репутация у нее ни была, не имея серьезных намерений.

Я решил не выяснять, что она имеет в виду, говоря о репутации мисс Догмилл. Возможно, я понимал, что она права. Это действительно было непорядочно с моей стороны – добиваться ее расположения. О какой честности по отношению к даме шла речь, если я даже не мог сказать ей своего имени?

– Мы с мисс Догмилл отлично понимаем друг друга, – сказал я, пытаясь не казаться слишком жестким.

– Я наслышана о ее способности достигать взаимопонимания с джентльменами.

Музыка кончилась, и мне пришлось прекратить танец. Мы с Мириам обменялись колкостями. Мы боролись и наговорили друг другу много обидного. И хотя Мириам все еще была замужем, я испытывал радость от того, что добился значительных результатов.

На следующий день я отправился в соседнюю кофейню и погрузился в ставший уже привычным ритуал просмотра газет, дабы узнать, что обо мне пишут. В газетах вигов было полно рассказов о том, как Бенджамин Уивер убил Артура Гростона, что, по их мнению, было частью заговора, организованного Претендентом и Папой. Я мог бы посмеяться над подобными обвинениями, если бы не понимал, что большинство англичан, которые слышали о них, вовсе не считали их абсурдными. Не было более страшного пугала, чем Папа и его планы лишить англичан свобод и установить абсолютную монархию по образу и подобию той, что существовала во Франции.

Газеты тори негодовали. Они писали, что только виг или глупец – а по их мнению, это было одно и то же – мог поверить, будто записка подлинная и что Уивер мог оставить написанное им признание рядом с трупом. Анонимный автор утверждал, что в прошлом состоял со мной в переписке (это было вполне возможно) и что мои почерк и стиль изложения куда изысканнее почерка и стиля автора записки. Он утверждал, что кто-то, но не говорил кто, желает, чтобы все думали, будто речь идет о заговоре против короля, в то время как на самом деле это был заговор против тори.

То, что я стал известной личностью и что обо мне писали в газетах, было само по себе довольно необычно. Еще более странно было видеть, как меня превратили в шахматную фигуру в политическом поединке. Я бы назвал себя пешкой, но двигался я куда менее очевидно. Скорее, я был слоном, который скользит по шахматной доске под углом, или конем, перепрыгивающим сразу через несколько клеток. Мне было неприятно ощущать, как чьи-то невидимые пальцы давят на меня, когда я хочу сделать ход. С одной стороны, мне несколько льстило, что партии борются за право привлечь меня на свою сторону или, наоборот, считать меня своим врагом. С другой стороны, то, что от моего имени убивают людей, пусть и не самых достойных, было отвратительно.