Катерина Врублевская - Дело о старинном портрете

— Полин, милая, расслабься, я просто хочу порадовать тебя «визитом первого консула».

— Что?

— Не торопись…

Его нос щекотно утыкался мне в живот, а рот вбирал в себя первые завитки.

— Доминик, прошу тебя… Это же… Это же непристойно… Извращение…

— Расслабься, дорогая. Самое неестественное из сексуальных извращений — это целомудрие, — ответил он, не переставая меня целовать.

«Боже, что он делает? — в смятении думала я. — Ну и пусть. Я завтра уеду, так почему бы не увезти с собой еще одно ощущение, которое будет храниться в заветной шкатулочке моих воспоминаний».

От этих мыслей я несколько успокоилась и расслабилась. Доминик незамедлительно воспользовался этим обстоятельством, его язык проскользнул еще ниже и энергично принялся исследовать мои укромные уголки. Я ничуть не пожалела, что пошла ему навстречу. Ощущение было восхитительным: словно внизу у меня запульсировало еще одно сердце, выбрасывавшее в артерии кровь и наполнявшее меня восторгом и жаждой жизни! Потом он лег на меня, и мы погрузились в самую увлекательную игру, известную со времен грехопадения Адама и Евы. Но продлилась она недолго. Доминик остановился на пике экстаза и рухнул на меня опустошенный.

Когда он немного отдохнул, я спросила его:

— Милый, что означали твои слова «визит первого консула»? Кого ты имел в виду?

— Наполеона.

— Славно в такой момент вспомнить историю. Откуда это выражение?

Доминик уткнулся носом в мои волосы.

— Пылкий двадцатипятилетний корсиканец писал из итальянского похода своей возлюбленной креолке Жозефине: «Я не могу забыть твою очаровательную черную рощу, куда я совершал „маленькие визиты“. Ты понимаешь, о чем я говорю. Целую ее тысячу раз…»

— Прелестные слова! А что Жозефина?

— Она сухо отвечала на его письма. Может быть, ей не нравились «визиты»? Что скажешь, Полин?

— Как они могут не нравиться! — воскликнула я и повернула Доминика навзничь.

Наша упоительная игра продолжилась. Француз учил меня тому, чего я не могла представить себе даже в самых жарких вдовьих мечтаниях. Оказалось, что «ответные визиты прелестной креолки» доставляют не меньшее наслаждение. Время летело как на крыльях. Вот только были ли это крылья любви?

Когда я, умиротворенная и переполненная новыми, неизведанными до сей поры ощущениями, уютно устроила голову на плече Доминика, он вдруг хмыкнул:

— Да, не получилась у нас любовь «а-ля козак» …

— Любовь «а-ля козак»? — удивилась я. — О чем это ты?

— Когда-то ваши казаки любили наших француженок с быстротой и натиском, словно шли в атаку. Парижанок это восхищало донельзя. Казаки совершенно не походили на французов. А я, Полин, настоящий француз и к любви отношусь, как к трапезе, где ты — единственное и самое вкусное блюдо. — Он поцеловал меня долгим нежным поцелуем. — Знаешь, почему я вспомнил Жозефину Богарне? Ее так же, как и тебя, охраняли казаки.

— Какие казаки?

— Когда русские войска в 1812 году вошли в Париж, ваш император Александр Первый проявил себя истинно галантным кавалером — он приставил к бывшей жене поверженного противника личную охрану из казаков. Те сопровождали Жозефину, следуя в почетном карауле за ее каретой. Глядя на тебя и Николя, я подумал, что ты так же царственна, как и французская императрица, находящаяся под охраной казачьего пикета.

Мне были приятны его изысканные комплименты, и я поцеловала Доминика.

Он поцеловал меня в ответ и вздохнул:

— Как все же странно переплелись судьбы России и Франции. Гораздо теснее, чем наши тела мгновение назад. Наполеон хотел жениться на княжне, сестре вашего императора; ты, русская от рождения, говоришь с парижским акцентом. Меня тянет к тебе так же, как твоего художника к Сесиль. И у вас, и у нас бомбометатели стали приметой времени, еще немного — и дело дойдет до революций.

— Ну уж нет, — рассмеялась я. — Какие революции? В нашей стране мутит воду лишь горстка отчаянных нигилистов, самоубийц-одиночек. Разве можно сравнить их безумные потуги с тем, что происходило у вас с конца прошлого века? Оставь…

Доминик посмотрел в окно.

— Мне пора, Полин, уже светает. Как быстро пролетела ночь!

Я поежилась.

— Полежи еще, Доминик, а я пойду взгляну, открыла ли горничная засов. Потом позову тебя оттащить лестницу в сад. Я мигом.

Набросив на сорочку пеньюар, я вышла в коридор. Было еще темно, голый пол без ковровой дорожки холодил ноги, и я впопыхах споткнулась о ботинки, выставленные возле двери комнаты князя Засекина-Батайского. Чертыхнувшись, я отшвырнула их в сторону, и они клацнули, ударившись о доски. Я подняла их, чтобы поставить на место возле двери, и замерла, увидев на подошвах характерные подковки, знакомые мне по отпечаткам возле дома Сесиль и под окном палаты в Саль-петриер. Ботинки были вычищены, но в щели между рантом и мыском засохла желтая глина каменоломен.