Виктор Суворов - Выбор

Она сбрасывает плащ, еще раз смотрит в зеркало и усмехается себе. Поворачивается к зеркалу правым боком. Левым. Поворачивается спиной, любуясь собою из-за плеча…

Лестницей-скрипучкой вниз, вниз, вниз. Из-под самой крыши черепичной – в подвал каменный. Рассвет только чуть изукрасил небо парижское зеленым восходом, потому господа офицеры спать еще не ложились.

– Я знаю, что надо предпринять!

– Доложите, сударыня.

– Сеньору Хуану Червеза мы продадим произведение искусства. Продадим публично. Продадим на аукционе. На виду всего Парижа.

– А неплохо придумано.

– Понимаете? Мы продали – он купил. Никакого криминала. После того мы предъявляем чек в банке: отдайте наши денежки!

– Он должен присутствовать на аукционе?

– В том-то и дело: не должен. Богатые люди скупают шедевры через подставных лиц.

– А цена?

– Мы посадим в зал наших людей, они вздуют цену до той именно суммы, которую нам следует с сеньора содрать.

– Все хорошо. Задержка за самой мелочью: где мы возьмем тот шедевр, который можно продать за миллионы франков?

На это Настя улыбнулась таким счастьем, словно в глазах ее северное сияние полыхнуло:

– За шедевром дело не станет. Шедевр я сотворю.

Мерзко в Париже на рассвете. Ночью прошел дождь. Сейчас нет дождя. Холод улицы высушил. Противно. Противно не только потому, что холодно, а потому в основном, что денег нет. Без денег в Париже одно расстройство. На что взгляд ни брось, все злит. И французам тоже не сладко. Без денег. Дворники тротуары метут. Матерятся. По-французски. Громыхают железяки, окна лавок овощных и булочных раскрываются, словно пьяные глаза, не по желанию, но по горькой нужде. Мусорщики деловитые, как муравьишки, по улицам снуют, вчерашнюю грязь великого города к своим тележкам тащат.

Мусорщиков опередить! Спать, господа офицеры, ночью надо было. А сейчас, дорогие мои, – вкалывать! Ну-ка, волками серыми по улицам парижским проскачите да все, что нужно, добудьте. А нужно вот что: рама золоченая, холст, краски и кисти. Да побыстрее, аукцион в девять открывается, надо еще туда добраться, надо с устроителями договориться, чтобы шедевр на продажу выставили уже сегодня. А кроме всего, шедевр еще и написать надо.

Из спальни в тихий коридор. В тот же красный мрак, в бордовые с золотом отблески на обнаженных телах бронзовых женщин. Руди тридцать две двери в коридоре насчитал.

Фрау Бертина прошла коридором и распахнула дверь в большой зал.

Ахнул Руди.

Есаул Лейб-гвардии казачьего полка Клим Лаврентьев раму приволок. Если по парижским улицам поутру пробежать, то обязательно у мусорных баков найдешь все, что душа желает, все, что требуется. Что хорошо – рама большая. Роскошная. Поломана, правда, немного. Но ведь это ничего? Лучше уж такая, чем никакой? Правильно? Конечно, правильно. Она ведь слегка поломана. Только в двух местах. И углы отбиты. Все четыре. Рама-то – не резьба по благородному дереву, а подделка алебастровая. Много лет ее за настоящую принимали. Пока углы не отбились. Теперь по углам труха белая из-под стертой почерневшей позолоты. Еще и тысячи поколений мух раму золоченую густо-густо точечками изгадили.

Вздохнула Настя. Легонько вздохнула, чтобы есаула Лаврентьева вздохом не обидеть. Каждый знает: рама – самое главное в живописи. Это как обложка для книги: если книга блестит и переливается, если картинка завлекательная на обложке, всяк ее купит. А серенькую с красненьким книжечку, невзрачную… Кому ж такая нужна? Насте уже виделась сияющая рама… Ладно. Пусть так будет.

Покосился Сталин на своего нового наркома внутренних дел, Генерального комиссара государственной безопасности Берия Лаврентия Павловича:

– Послушай, Лаврентий, какие слухи по Москве ходят. Люди говорят, что у тебя в НКВД заговор. Говорят, собрались какие-то подлецы на озере Хасан и договорились меня убить. Говорят, у них у всех головы лопнули. Ты, Лаврентий, разберись и мне доложи, у кого в НКВД голова лопнула и почему. Может такое быть, что кто-то оттуда целым убежал. Нужно разыскать всех, у кого голова не лопнула.

Зал в том же красном мраке, что и весь этот лабиринт фантастический. Тут та же парча и кисти золотые, и диваны турецкие. И много людей. Мужчин и женщин. Вот женщины и поразили его. Захлебнулся Руди обилием и разнообразием. Какие наряды! Какие разрезы! Какие вырезы! Какая смелость!