Даниэль Клугер: Последний выход Шейлока

Тут я его узнал, хотя мы не виделись без малого тринадцать лет – с 1931 года. Это был профессор Герберт Штерн, сопровождавший меня в поездке в Германию.

– Доктор Штерн... – пробормотал я. – Здравствуйте, доктор... Спасибо... Не стоило утруждать себя, он бы мне ничего не сделал...

Штерн молча подвел меня к фанерным ящикам, стоявшим в беспорядке между пищеблоком и складом. Это пространство представляло собой своего рода мертвую зону, не просматривавшуюся от ворот, несмотря на близость. Профессор осторожно усадил меня на один из ящиков, наклонился.

– Вам лучше? – спросил он. Я кивнул и в свою очередь окинул его более внимательным взглядом.

Профессор и раньше был худым человеком, но сейчас он производил впечатление даже не скелета – шеста, на котором висело нечто вроде серого балахона. Шест увенчивался удлиненной головой в вязаной шапочке. Скулы казались столь острыми, что неизбежно должны были прорвать желтую, изрезанную морщинами кожу – причем в ближайшее время.

Убедившись, что я действительно немного отдышался и пришел в себя, профессор Штерн сел на соседний ящик. Балахон – потерявшее всякую форму пальто – собрался складками. Теперь он походил не на шест, а на странную, грустную птицу.

– Я думал, вы перебрались в Америку, – сказал я.

– Да, я собирался, – ответил Штерн. – Увы: американский консул в Париже готов был представить въездную визу только мне одному. Я не мог оставить семью.

– Ваша семья здесь?

Он отрицательно качнул головой. Я не стал расспрашивать. Мы молча посидели какое-то время, после чего Штерн ушел. Я остался на ящике. Слабость, охватившая меня у ворот, еще не до конца прошла.

Я сидел, полузакрыв глаза, и вспоминал нашу первую встречу с Гербертом Штерном.

Та давняя поездка имела символический смысл, хотя понятно мне это стало лишь теперь. В 1931 году я был приглашен медицинским факультетом Хайдельбергского университета прочитать курс лекций по эпидемиологии – до того полтора года я провел в бомбейском медицинском центре Мордехая-Зеэва Хавкина. Немецких коллег интересовала методика диагностирования и профилактики чумы и брюшного тифа, которыми центр занимался весьма успешно – еще со времен работы в нем самого Хавкина, блестящего ученого и истинного подвижника.

Миновав чешско-германскую границу, я несколько часов провел в городке под названием Брокенвальд. Он находился на спорной территории: и Чехия, и Германия с незапамятных пор предъявляли права на крошечный клочок земли, зажатой пологими, поросшими хвойным лесом горами. К северу, в пяти километрах лежала немецкая деревня Остфайердорф, к югу – на точно таком же расстоянии – чешские Лимбовицы. Сам же Брокенвальд казался идиллическим местом, местные жители – и чехи, и немцы, – выглядели добродушными и гостеприимными. В той поездке меня сопровождал профессор Герберт Штерн; ему я признался, что именно в таком раю мне хотелось бы поселиться на старости лет.

Поистине, не стоит высказывать вслух желания, особенно если они продиктованы эмоциональным порывом. Сейчас я живу именно в Брокенвальде; что же до старости лет, то в мои нынешние сорок пять уже отношусь к старейшим его обитателям.

Рассказывают, что в Праге, на старом еврейском кладбище недоброй славой пользуется могила знаменитого чудотворца рабби Иегуды-Ливо Бен-Бецалеля, легендарного создателя Голема. Пражане – и евреи, и чехи – верят, будто желания, высказанные над этой могилой непременно сбываются. Но высказывать их следует весьма осторожно, ибо исполнение всякого желания непременно требует оплаты. Некая юная иностранка, испытавшая в Праге все прелести первой любви, высказала у старой могилы свое страстное желание навеки остаться в чешской столице. Она-то думала, что вечность и бесконечность суть тождественные понятия. Но нет, через месяц после своего вполне объяснимого порыва девушка скончалась от скоротечной чахотки, была похоронена здесь же, на старом кладбище, и оплакана безутешным предметом любви. Ее желание сбылось, но она-то мечтала о другом!

Ныне я живу в Брокенвальде, и это можно назвать моей третьей поездкой в Германию. Впервые я оказался в этой стране в годы мировой войны, точнее в 1916 году. Будучи в те времена подданным Российской империи, то есть гражданином враждебного государства, к тому же молодым (мне едва исполнилось шестнадцать лет), я оказался в числе интернированных германскими властями. Лагерь для перемещенных лиц оказался не столь страшным местом, к тому же местные жители относились к нам с определенной долей сострадания – так же как охранники, вышедшие из призывного возраста ополченцы-фольксштурмовцы. Парадоксом по нынешним временам, парадоксом, окрашенным трагической иронией, следует считать тот факт, что особым сочувствием пользовались евреи: в Германии тогда часто писали о еврейских погромах, чинимых казаками в прифронтовой полосе.