Елена Толстая - Фартовый человек

По домам проехали, выискивая, где расположиться постоем, к вечеру явился самогон, и началось громкое веселье. Издалека слышно было, как поют, по-церковному слаженно, но не из души, а откуда-то из нутра, и орут с хохотом. Вопли разносились над рекой и долетали даже до мельникова дома. Затихло все лишь под утро, но это было нехорошее утро, тревожное, готовое лопнуть какой-то новой бедой.

К полудню к мельниковой дочке прибежала ее подруга Беся.

– Роха, там пойдем что покажу.

Они взяли с собой маленького Исаака и направились в городок.

А там посреди площади стояли два столба с перекладиной – будто пустые ворота, – и на них висел человек. Беся уставилась на эту картину широко раскрытыми глазами, мелко покусывая нижнюю губу. Маленький Исаак показал на человека пальцем и засмеялся, как слабоумный. Исаак был очень хорошенький, еще красивее Рахили, но мама и старшая сестра Дора давно подозревали, что у него не все в порядке с головой.

– Ты что смеешься? – тихо спросила братца Рахиль.

– А как он болтается, – пояснил Исаак, вздрагивая от хихиканий.

Человек в лампасах сидел на коне и смотрел вдаль, за костел, туда, где блестела река. Домики местечка не скрывали ее; то и дело в просветах улиц видны были блестки воды. Стояла ранняя весна, все реки и ручьи, даже самые малозначительные, праздновали половодье, свое брачное время. Запах размытой земли, очевидно, тревожил всадника, он щурил глаза, беспокойно втягивал ноздрями воздух.

Вокруг конного околачивалось еще несколько пеших с оружием, а поблизости черно жались друг к другу некоторые жители.

Из числа пеших вытолкнули еще одного, в рубахе без пояса и, несмотря на холодное время года, босого.

– Гляди, опять начинается, – сказал Исаак, подталкивая Рахиль в бок.

Беся прошептала:

– Ой, я больше не могу.

И быстро ушла по улице. А Рахиль и ее брат остались, точно приросли к месту.

Босой человек, выдернутый из толпы, тупо и уныло глядел на всадника.

Тот повернул к нему голову и веселым тоном с резким польским акцентом проговорил:

– Ну что, погляди-ка, как воюем: почти голыми руками!

Босой молчал.

– Что мне с тобой делать? – продолжал всадник под сдержанный хохоток своих соратников, глядевших на него с явным обожанием. – Патронов у меня лишних нет, расстрелять не могу. Работников дармовых тоже не имеется. Бери-ка лестницу да лезь наверх, там петля – надевай и прыгай.

Человек подчинился и сделал все, как ему приказали. Среди людей с винтовками слышался хохот, но нервный, режущий, как будто они все втайне дрожали или не были людьми вовсе.

Только тот, что сидел на лошади, и не смеялся, и не вздрагивал. Все происходило в точности по задуманному, так, как это полагалось в его собственном мире.

Рахиль услышала, как стукнула, упав, лестница, и опять дружно закричали женщины, как будто им всем разом пришло время рожать. Тут к Рахили подошел кто-то и дотронулся до ее локтя. Девушка вздрогнула.

Рядом с ней стоял старичок дед Стефан. Он иногда приходил на мельницу, всегда с какой-нибудь малостью, а то и просто «побыть», как он объяснял. У деда Стефана были красные веки и такие глаза, словно они вот-вот вытекут. Все его лицо было мятое, с красноватыми же морщинами, а борода – нечистого желтого цвета.

Пальцы у Стефана были как клешни, очень грубые.

Приблизив остро пахнущий табаком рот к уху Рахили, дед Стефан прошептал:

– Ты ведь мельникова Роха? Идем со мной. А это кто, братик? Идем со мной и с братиком.

Рахиль молча уставилась на деда Стефана. А он кивнул несколько раз на свой покосившийся дом и повторил:

– Идем.

Рахиль взяла за руку Исаака и пошла следом за стариком.

Он усадил их в темной низкой комнате и закрыл дверь. Так они сидели и ничего не говорили и не делали, а за окном постепенно становилось темно.

Ночь они спали там же, на лавке. Дед то ли рядом был, то ли уходил куда-то, Рахиль не видела и даже не почувствовала. Один раз она проснулась оттого, что стало непривычно светло, но это горело за рекой, далеко отсюда. И девушка снова заснула.

Когда поутру дед Стефан открыл дверь и сказал, чтобы она уходила с братом, Рахиль молча встала и пошла. С каждым шагом ей делалось все страшнее идти. Повешенных с виселицы уже сняли, они мирно лежали под ней, все ногами в одну сторону. Рахиль поскорее прошла мимо.

Под конец она уже бежала, волоча за собой Исаака. Ей вдруг стало ясно, что произошло, так ясно, как будто у нее сами собой раскрылись глаза или как будто кто-то пришел к ней и все рассказал, подробно, как в газете. Она боялась увидеть сгоревший сад, уничтоженный дом и то, о чем даже думать было грешно и невозможно: убитых отца и мать. Нечистая мысль сама собой сложилась в слова: «Моя мама теперь, может быть, труп». Рахиль на бегу тряхнула головой, надеясь сбросить всю эту жуть, вцепившуюся в ее волосы, точно разозленная кошка. Потому что так думать нельзя и потом вовек не отмоешься.