Чингиз Абдуллаев - Заговор в начале эры

— Что это нам дает? — недоуменно спросил Агенобарб.

— В сенате у нас абсолютное большинство, — терпеливо объяснил Цицерон, — а когда не будет давления толпы, сенаторы не станут голосовать за предложения Юлия, даже если Красс заплатит всем своим состоянием.

— Это верная мысль, — обрадовался Бибул, — принять закон нужно еще до выборов консулов.

— Да, — согласился Катон, — у нас нет выбора. Но как унизительны эти бесчестные приемы, чтобы остановить Цезаря.

Цицерон переглянулся с Агенобарбом. Катон был верен себе, оставаясь принципиальным идеалистом даже в политической жизни.

— Цезарю помогает деньгами Марк Красс, — вмешался в разговор Лукулл, — я не удивлюсь, если Красс проведет угодных ему консулов. Чтобы их остановить, я готов дать двадцать талантов.

— Я дам десять, — горячо поддержал его Агенобарб, — на избрание Бибула, и нужно поскорее принимать закон о регулировании допуска посторонних лиц в сенат. Тогда Цезарь останется наедине с сенаторами. Это прекрасная идея, Цицерон.

На следующий день, накануне выборов, был принят закон, к огромному негодованию популяров. Оптиматы торжествовали — они убрали толпу из сената, лишив оппозицию столь необходимой поддержки. В сочетании со смехотворными функциями, закрепленными за консулами после завершения их магистратур, все это, казалось, должно было отбить у Цезаря попытку всяких амбиций.

Но, вопреки обыкновению, после заседания сената Цезарь не выглядел обескураженным, напротив, громко насмехался над сенаторами, приводя их в еще большее бешенство.

Кроме подозрительного Цицерона, никто не задумывался, почему Цезарь ведет себя подобным образом. Катон приписывал его поведение бесстыдству и разложению римских нравов, Агенобарб и Бибул считали его насмешки вызовом сенаторам.

И только Цицерон, хорошо знавший, как Цезарь умеет просчитывать варианты, испуганно спрашивал себя: «Что еще готовит им представитель семьи Юлиев?» И не находил ответа.

Состоявшиеся на следующий день выборы закончились полным триумфом Цезаря. Он получил подавляющее большинство голосов.

Бибул, прошедший с огромным трудом, сумевший лишь немного обойти других конкурентов в конце голосования, был встревожен и подавлен. Но оптиматы, предвидевшие победу Цезаря, хотя и не столь внушительную, еще не знали, какой страшный удар готовит им верховный понтифик.

Консулы избирались ежегодно, а консулат Цезаря и Бибула, без права последующего набора легиона, должен был стать, по замыслам оптиматов, лишь очередным исполнением магистратуры, даже несмотря на внушительную победу Юлия.

Популяры торжествовали. Они, наконец, достигли своей цели, проведя в консулы одного из вождей своей партии. Клодий, избивавший со своими друзьями сыновей сенаторов-оптиматов на улицах города, уверял всех, что в победе Цезаря есть и его заслуга.

Красс и Помпей, явно и тайно помогавшие Цезарю, были особенно довольны. Все было так, как задумал Юлий. На первое заседание сената, сразу после победы, Цезарь явился в сопровождении большого числа своих друзей и сторонников. Он опустился на ложе рядом с Крассом, где они сидели последние несколько лет.

Довольно скоро в сенате появился Помпей, которого оптиматы приветствовали более восторженно, чем обычно, после победы Цезаря.

Помпей, отвечая на традиционные приветствия, прошел на свое место. Триумвират пока ничем не проявлял себя, а победа Цезаря казалась лишь важным звеном в карьере самого Юлия.

По общей договоренности, Помпей не демонстрировал явного изменения отношений с Цезарем и Крассом. Это был тот тщательно скрываемый удар, который Цезарь готовил оптиматам. Но время вступления в консулы еще не подошло, и Цезарь, весело кивнув Помпею, продолжал свои беседы с Крассом.

В эти дни после избрания у Цезаря было много встреч и бесед. Но две из них, состоявшиеся сразу после победы на выборах, стали очень важными не столько для личной жизни верховного понтифика Рима, сколько для его политической карьеры. Хотя эти разговоры состоялись у него с матерью и дочерью.

Давно намереваясь поговорить с Юлией, он откладывал разговор более месяца, пока, наконец, дочь сама не начала его первой.

Они сидели в перистиле во внутреннем саду дома Цезаря, и дочь рассказывала об успехах юного Октавиана.

— Он уже все понимает, — уверяла дочь, смеясь над проделками маленького племянника.

Цезарь задумчиво смотрел на Юлию, гадая, как начать трудный разговор. Но дочь вдруг спросила его: