Семён Колосов: Мертвецам не дожить до рассвета. Герметичный детектив [СИ]

— Пусть это поможет вам освободить свою душу, ощутить себя свободным от тяжкого бремени.

Гай остановил рукой пышущего пламенем Братухина. Лицо командира раскраснелось, а глаза налились огнём.

— Да, я росскажу, — поддавшись энергии Гая, окая, вымолвил машинист, и внезапный гнев Братухина сразу поутих.

— Я человек простой, и дурно был воспитан. Жил я с женой. Еленой её звали. И так повелось, что работая машинистом, бывал я в разных городах и надолго отлучался из дома. Жена моя была мила со мной, вкусно кормила, стирала, постель стелила, но я уже скоро насытился женатой жизнью. Потянуло меня к другим бабам, и стал я по ним гулять, так сказать. Выберусь в другой город и там какую-никакую, да сниму за рублик.

Моя жена как-то почуяла, что я по другим бабам таскаюсь. Разревелась, говорит, уйду, не люблю и прочие бабьи бредни; от рёву вся до мокроты сырая была. А мне от этого так тошно стало, что я её и побил. Куда она, дура, денется. Грубо я с ней обошёлся, но по-другому я и не научен.

Продолжил я свои хождения, и в какой город не приеду, так с бабой там и сплю. А моя, что, смотрела на меня да ревела. И мерзко мне так от неё, дуры, было, другие бабы радостные, сияют все, а моя только знай себе ревёт.

И вот случилось так, что подцепил я как-то от блядухи одной болезнь такую — гонорея называется. И как-то я своей дуре её передал. Она расстроилась вся, говорит: «Мало ты мне изменяешь, кобелишь налево и направо, так ещё и болезнью меня неизлечимой заразил». Мы тогда что, ещё не знали, лечится она или нет. Говорит: «Зачем мне такой жить? Как буду в глаза людям смотреть? Что они обо мне думать будут, когда я никакого дурного греха в жизни не совершила?» «А тебе, — говорит, — мерзавцу, и поделом, что ты изнутри гнить будешь». Меня от её слов так и гнев охватил. Побил я её да уехал на следующий день.

Вернулся и узнал, что жена-то моя в тот день, когда я уехал, с моста-то и бросилась. И так мне гадко стало на душе, как будто сам я её-то и убил. И понял я тогда, что не берёг счастия своего, что убил я единственного по-настоящему любящего меня человека. С тех пор мне ни с бабами спать, ни на праздниках веселиться, ничего не хотелось. Вот и живу уже какой год, как собака уличная, без семьи и без смысла жизненного.

Машинист закончил трагичную историю, и лишь одна скупая слеза скатилась по его щеке.

И опять молчание, опять тишина, опять витают по залу гнусные мысли, грехи и пороки.

Волчий вой прерывает эти мысли. Целый хор волчьих голосов донёсся с улицы. Сейчас он слышался ещё более отчётливо, чем прежде: дыры в разбитом окне лучше пропускали уличный звук.

Не выдержав напряжения, казак сорвался с места и, выхватив обрез, направился к дверям; открыв дверь, он вгляделся в непроглядную чёрную бездну, наполненную лишь волчьим завыванием, но уже скоро где-то недалеко от станции разыгралось нечто невероятное. Волки лаяли, скулили и повизгивали. Это походило на какую-то борьбу, и вовсе не казалось, что волки выходили из неё победителями.

— Это Сатана, сам Сатана! — как завороженный, вновь принялся твердить смотритель. — Сатана идёт!

— Сейчас мы разберёмся, кто там, — сорвался с места казак, лицо его сжалось от гнева, и Гай, стоявший на пути, в страхе отпрыгнул от Фёдора.

Накидывая шинель и зажигая керосиновую лампу, казак, доведённый до отчаяния мистикой, цедил сквозь зубы: «Даже если это сам Дьявол, я убью его!» В порыве бешенства Фёдор выскочил на улицу, неся в правой руке фонарь, а в левой держа обрез.

Братухин, глядя на разъярённого удаляющегося Фёдора, крикнул Гаю:

— Беги за ним и верни его! Я постерегу пленных.

Братухин наставил на пленных «Браунинг», как будто они со связанными руками должны были вот-вот на него броситься.

Гай, схватив со скамейки винтовку Мосина и карманный револьвер, бросился вслед за Фёдором, даже не надев шинели.

Уже через полминуты он нагнал его. Фёдор стоял на одном месте, уставившись на снег. Гай перевёл свой взгляд с Фёдора на освещённый им участок и увидел то, на что смотрел казак. На снегу со вспоротым брюхом лежал волк, всё кругом было перемазано кровью. Целая лужа вытекла из живота зверя, но он всё ещё боролся за жизнь, тяжело дыша, то и дело обнажая острый оскал зубов.

— Кто его так? — испуганно спросил Гай.

От неизвестности становилось страшно вдвойне. Казак ничего не ответил, лишь осветив на снегу следы копыт. Молча отдав Гаю фонарь, казак принял из его рук винтовку и, не жалея патрона, выстрелил зверю в голову. Волк мигом успокоился.