Присцилла Ройал - Тиран духа

Томас не мог разобрать его слов, но Генри наверняка их услышал.

— Ты лжешь! — завопил наследник Лейвенхэма, от явной неловкости переминаясь с ноги на ногу. Своим топтанием на одном месте он напомнил монаху мальчика, которому нужно облегчиться. Гнев на Генри за то, как он обошелся со старым слугой, вспыхнул с новой силой, и Томас крепко зажмурился, заставляя себя успокоиться. Когда он снова открыл глаза, то перевел взгляд с группы людей обратно на рыдающую женщину. Ее горе проникло ему глубоко в сердце, и он страстно пожелал, какими бы бесполезными ни казались сейчас слова утешения, хоть как-то успокоить ее. Прежде чем Томас успел это сделать, он увидел, как какая-то старуха проталкивается к ней через толпу слуг. На его глазах она нагнулась и подняла молодую женщину с земли. С нежностью матери к споткнувшемуся ребенку она заключила ту, что не переставала голосить, в свои объятия и принялась утешать ее, нараспев говоря ей что-то на непонятном языке — по всей видимости, на валлийском. Толпа слуг молча начала расходиться, а старая женщина повела молодую прочь.

Наверное, это и к лучшему, подумал Томас, что он, посторонний и англичанин, не стал вмешиваться. В такую минуту женщина, конечно же, нуждалась в утешении знакомого священника.

— Брат Томас!

Роберт махал ему рукой, подзывая.

— Брат Томас сопровождает сюда мою сестру, сэр Джеффри. Он монах ордена Фонтевро, — объяснил он стоявшему рядом человеку.

Старший бросил на Томаса оценивающий взгляд командира, которому предстоит решить, выполнит ли стоящий перед ним солдат данное поручение.

— Этот человек умер без отпущения грехов. Мы вернулись сразу же, но я опасаюсь за его душу.

— Может быть, что его душа, милорд, еще слышит нас, — сказал Томас.

Уже повернувшись к мертвому и его витающему над ними духу, он краем уха услышал, как сэр Джеффри сказал, обращаясь к Генри:

— Если душа этого человека отлетела, не только его жена будет молиться, чтобы в один прекрасный день и твоя душа разделила его муки в аду за то, что ты сделал сегодня.

Барон Адам Вайнторп отпил из кубка глоток дымящегося, подогретого сидра и устремил взгляд на языки пламени, плясавшие в очаге. Это был высокий человек, чье сухощавое и крепкое сложение наводило на мысль, что он слишком молод для отца троих взрослых детей, каждому из которых уже перевалило за двадцать. Однако его светлые волосы уже успела посеребрить седина, а рана, полученная на войне, изменила его походку, заставив заметно прихрамывать. Кроме этого ничто в нем не выдавало прожитых лет.

Слабостей за ним не водилось. Как большинство воинов, он не выносил бездействия, но непреклонностью, с которой он не обращал внимания на боль от старых ран, барон превосходил почти всех своих товарищей. Каждый день он выезжал верхом, когда мог, а когда нет, нервно расхаживал по замку. С тех пор как у него перестало хватать сил на то, чтобы размахивать мечом в бою, он обратился к турнирам при королевском дворе, и участвовал в них, служа своему сеньору с той же холодной решимостью и бесстрастием. Воистину, многие имели основание говорить, что доблесть его порой переходила пределы разумного. Мало кто помнил, когда барон в последний раз от души смеялся. И никто не мог похвастаться тем, что когда-нибудь видел его плачущим.

Если у него, как у всякого человека, и были слабые места, то о них ведал лишь Господь Бог и он сам. Некоторые из тех, кто близко его знал, попроси их кто-то назвать возможные бреши, которых барон не мог не иметь в своей защите, указали бы на его кодекс чести, от которого он не отступил бы ради собственной выгоды. Другие, скорее, сказали бы, что его слабость — в горячей преданности королю, друзьям и семье. Но если бы кто-то передал ему эти слова, он бы только улыбнулся и покачал головой. Для него самого его главной слабостью была любовь.

После смерти горячо любимой жены почти пятнадцать лет назад он утратил способность переносить любые уколы в сердце. Физическая боль от меча или булавы в разгар боя была ничто в сравнении с болью, испытанной им с потерей жены или возможным предательством в любви. Вот почему он гнал от себя это чувство с суровостью Цербера, трехголового пса, стерегущего врата ада.

Но бывали и исключения. Внук Адама знал, что дед его любит. Впрочем, шестилетний мальчик мало чем мог ранить его, — разве что умерев. Адам мгновенно всполошился, потребовав, когда тот заболел, лучшего врача, чья репутация опиралась на прочное основание фактов, а не на слухи. Собственным сыновьям он тоже, бывало, показывал, насколько они ему дороги, потому что ему с ними повезло. В детстве Хью и Роберт всегда были послушными и преданными отцу. Они и выросли хорошими людьми.