Сара Дюнан - Жизнь венецианского карлика

Наконец меня заносит в какую-то вонючую часть города, где мой нюх оскверняет смрад, долетающий из осушенного канала, который превратился в зыбучую грязь, готовую поглотить оступившегося карлика, словно булыжник. Торопясь уйти подальше от этого зловония, я натыкаюсь на винный погребок и просиживаю там всю ночь и хлещу пойло, которое сочли бы отравой в любом другом государстве, кроме того, что получает доход от его изготовления. Впрочем, эта мысль не мешает мне надраться. Учитывая мою боязнь утонуть, можно сказать, что я бросаюсь в омут, но порой наказание приносит нам сладкую боль. Я поплатился тем, что меня рвало весь следующий день и всю следующую ночь. Наконец, я проснулся у самого края канала со странно-утешительным чувством, что дальше падать уже некуда.

Прошло три дня с тех пор, как я ушел из дома. Я никогда не отлучался так надолго, не сказав моей госпоже. Пришла пора предоставить Мерагозу ее бесам и вернуться восвояси, чтобы бороться с нашими собственными.

Когда я приползаю домой, стоит раннее утро. Я подхожу к дому по мосту, и солнце так ярко отражается от воды, что глазам почти больно смотреть на нее. Боже мой, когда-нибудь Венеция станет прекрасной, и я буду готов любоваться ее красотой. Но только не сегодня. Я замечаю госпожу раньше, чем она меня. Она стоит у окна, глядя на улицу сквозь полуоткрытые ставни. На ней сорочка, волосы распущены по плечам, и кажется, она кого-то ждет. Я уже готов окликнуть ее, я понимаю, что она тревожится, но что-то странное в ее неподвижном взгляде удерживает меня. Напротив Фьямметты, на своем всегдашнем посту, сидит морщинистая старуха-соседка и что-то беззвучно шепчет в пустоту. Похоже, обе женщины глядят друг на друга. Что же они видят? Путь, ведущий от мечты к кошмару? Ибо, если здраво рассудить, одну от другой отделяет лишь узкая полоска воды да длинная вереница лет.

Когда я разглядываю женщин на улицах (ведь это моя работа, не забывайте, и к тому же удовольствие), то порой думаю о том, до чего их тела напоминают плоды: они тоже наливаются соком, крепнут, зреют и размягчаются, а потом портятся и гниют. И это гниение пугает меня больше всего, оно тяготеет к двум крайностям — влажной или сухой. Женская плоть или раздувается, точно готовый лопнуть свиной пузырь, или постепенно сморщивается и усыхает. Какой конец ждет мою госпожу? Неужели наступит время, когда ее пухлые щеки обвиснут, как пергамент, а губы — такие полные, что мужским пальцам не терпится коснуться их, — увянут и уподобятся захлопнутым створкам мидии? Может быть, она сейчас думает именно об этом? Смотрит на разложение, которое ждет и ее саму?

Потому-то, имея в кошельке сорок дукатов и помня, что через неделю нужно снова платить за жилье, мы должны прекратить лить слезы и взяться за дело. Я решительно начинаю взбираться по лестнице.

Когда я открываю дверь, она оглядывается, а я не знаю, на что смотреть: на ее руку, как-то странно прижатую к боку, или на мужчину, лежащего в постели. Блеск в ее глазах определяет мой выбор. Он полураздет, рубаха расстегнута на бочкообразной груди, голые ноги торчат из-под простыни — длинные и мохнатые, как у паука. Он так тяжело дышит и громко храпит, что трудно понять, что это — оцепенение утоленной похоти или глубокий хмель. Перегаром от него несет так же сильно, как от меня.

Я снова гляжу на Фьямметту. У нее что-то с рукой. Проклятье! Что гласит первое правило хорошего блуда? Никогда не оставайся с мужчиной наедине, если за закрытой дверью нет верного помощника.

— Что это…

— Ничего. Я невредима. — Она снова тверда и собранна, недавняя задумчивость рассеялась без следа. — Я поняла, насколько он пьян, только когда уже привела его сюда. На площади он казался вполне трезвым.

— Давно он уснул?

— Не очень.

— Его кошелек у тебя?

Она кивает.

— Еще что-нибудь есть?

— У него был медальон, но это дешевка.

— А кольцо? — говорю я, и мы оба глядим на толстую золотую полоску, впившуюся в жирный, похожий на колбаску палец.

— Оно слишком крепко сидит.

— Ладно. Пожалуй, нам нужно поскорее выкинуть его отсюда. — Я обвожу взглядом комнату, старясь соображать как можно быстрее. Возле двери на полу стоит лютня с ее толстым деревянным корпусом.

— Нет! — быстро возражает госпожа. — Только не лютней! Она нам еще пригодится. У него есть кинжал. Давай лучше им попробуем.

Я нащупываю кинжал, а она плотно закрывает ставни. Их щелканье беспокоит мужчину, он тяжело дышит и перекатывается на бок. Теперь его лицо оказывается у самого края кровати. Я передаю нож госпоже, швыряю его одежду к двери, а сам становлюсь перед ним, приблизив свое лицо к его. Вид у меня сейчас—как раз то, что нужно: от меня разит винищем сильнее, чем от него, я похож на существо, которому не страшна даже преисподняя. Я гляжу на Фьямметту, и она кивает. О Господи, я готов поклясться, что ощущаю некое возбуждение, и начинаю кричать что есть мочи прямо ему в рожу, растягивая при этом рот и обнажая клыки.