Сара Дюнан - Жизнь венецианского карлика

— Вы из Рима, верно?

— Да.

— Что же? Вас привела сюда беда.

— Да.

— Да, там было плохо. Там погибло много евреев. Я никогда сам не бывал в Риме, но слышал о его богатстве. Зато я знаю Урбино. И Модену. А здесь лучше, чем в любом из этих городов. Несмотря на наш большой раздор с государством, в Венеции евреям жить безопасно. Мне кажется, это оттого, что тут очень много людей, которые непохожи друг на друга, вы не согласны?

— Пожалуй, — соглашаюсь я. — Я… м-м… я сочувствую вашему злосчастью.

Он кивает:

— А я — вашему. Если вам понадобится продать еще что-то, то милости прошу, я готов взглянуть на заклад.

Выходит, мы с ним все-таки поговорили о жизни.

Здания приобрели тот же оттенок серого, что и небо, а по булыжникам текут потоки дождевой воды, и весь город кажется сплошным зеркалом с надтреснутой и покрытой пятнами поверхностью. Я бегу, точно пес, опустив голову, держась поближе к стенам домов. Ноги у меня забрызганы грязью по колено, а новый бархатный дублет промок насквозь за считанные минуты. От напряжения ноги у меня начинают болеть, но я все равно несусь без оглядки. Это помогает отгонять дурные мысли. Кроме дома, идти мне некуда, но, возможно, оттого, что меня так страшит возвращение, по пути я ошибаюсь не то мостом, не то переулком и оказываюсь возле Риальто, где улочки забиты торговцами и покупателями. Тут расположены десятки харчевен и винных погребков, где можно утопить горе в вине и напиться до беспамятства. Пожалуй, именно так я бы и поступил, если бы мне подвернулось подходящее заведение, но уже следующий поворот выводит меня в незнакомый переулок, а оттуда я под прямым углом выбегаю к мосту Риальто. В этом месте Большой канал так запружен баржами и лодками, доставляющими товар на рыбный рынок, что здесь даже дождь пахнет рыбой и морем.

С другой стороны моста, из крытого прохода, течет людской поток, и вдруг раздается отчаянный женский крик: «Вор! Вор!» В тот же миг от толпы отделяется человек и, расталкивая всех на бегу, бросается наутек вдоль канала. Он пытается пробиться вглубь, подальше от воды, чтобы затеряться в переулках, но толпа слишком плотная. Тогда он заскакивает на одну из барж и начинает перебираться через Большой канал, прыгая по рыбацким лодкам, связанным вместе на время разгрузки товара. Толпа визжит и неистовствует, глядя, как он мечется и скользит по мокрым доскам. Он уже преодолел половину пути, уже оказался достаточно близко ко мне, так что я читаю страх на его лице, и вдруг он поскальзывается на кучке рыбьих потрохов и с грохотом падает в зазор между двумя лодками. Удар такой сильный, что мне даже мерещится треск его ребер, когда он ударяется о борт лодки.

С той стороны канала слышится ликующий рев, а через пару минут два дюжих рыбака уже вылавливают воришку из воды. Он орет от боли, а его тащат по палубам лодок обратно на берег. Завтра — если он к тому времени еще не умрет — его вздернут перед судейской канцелярией возле моста, сдерут со спины кожу, а руку, совершившую кражу, подвесят к шее. И из-за чего? Из-за кошелька с жалкой горсткой дукатов, из-за похищенного кольца или браслета, утыканного камушками не дороже стекла, из которого они сделаны (у меня почти нет в этом сомнений).

Я стою под ливнем и слушаю его вопли, по лицу струится вода, из носа текут сопли с дождем пополам, и страх нищеты, точно тяжелый жернов, перемалывает мое нутро. Когда преступника становится не слышно и не видно, я поворачиваюсь, возвращаюсь к главным улицам и бреду домой.

К тому времени, когда я добираюсь до дома, дождь стихает, и рассудок отчасти возвращается ко мне, чего нельзя сказать о присутствии духа. Только мне и моей госпоже было известно, куда я отправился сегодня утром. Поэтому воровка — кто бы ею ни оказался — могла еще не знать, что ее обман вскрылся.

Кухня пуста, плаща Мерагозы нет на месте. Впрочем, она всегда в это время уходит на рынок. Несмотря на то что по натуре она лентяйка, ощущение власти и обилие сплетен, которые приносит ей кошелек, способны выгнать ее на улицу даже в такой ливень.

Я беззвучно поднимаюсь по лестнице, и с площадки мне видно, что делается в комнате. Фьямметта сидит у окна, поверх закрытых глаз у нее нечто вроде маски из влажных листьев, а на голове — буйство золотых волос. Новые косы ниспадают из-под шелковой ленты, обхватившей голову. В любой другой миг я застыл бы на месте, пораженный свершившейся метаморфозой. Но в комнате есть еще кое-кто, и я перевожу взгляд. Молодая мастерица уже ушла, зато посреди кровати, скособочившись, уставившись незрячими белками глаз в пустоту, сидит Коряга, а ее руки быстро порхают от склянок к коробочкам, а затем к плошке, в которой она смешивает какую-то мазь.